Винсент Ван Гог - Письма к друзьям

Прошу Вас, передайте мои наилучшие пожелания милому Шуффенекеру и повремените ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует; кланяйтесь также всем художникам, которых я знавал в Париже…

Рулен был исключительно добр ко мне: это он набрался смелости и выволок меня из лечебницы, когда остальные еще не были уверены в моем выздоровлении. [566, оборот]

Дружище Гоген,

Благодарю за новое Ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о Вас. В Париже я пробыл всего три дня: парижская сутолока и т. д. так плохо влияют на мою голову, что я счел за благо удрать в деревню. Это и помешало мне немедленно присоединиться к Вам. Бесконечно рад, что Вам нравится портрет арлезианки, сделанный точно по Вашему рисунку.

Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако, смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок.

Портрет представляет собой, так сказать, обобщенный тип арлезианской женщины; такие обобщения – явление довольно редкое. Прошу Вас рассматривать мою картину как нашу совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле.

Мне эта картина стоила еще одного месяца болезни, но я, по крайней мере, знаю теперь, что она – произведение, которое будет понято Вами, мною и некоторыми другими так, как мы хотим, чтобы оно было понято. Мой здешний друг доктор Гаше после некоторых колебаний принял его и сказал: «Как трудно быть простым!» Так вот, я еще раз подчеркну значение этой вещи, сделав с нее офорт, и на этом баста! Пусть кто хочет, тот ее и берет.

Обратили ли Вы в Арле внимание на оливы? Я недавно написал портрет д-ра Гаше с печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени. Все это, если хотите, напоминает то, что Вы сказали о Вашем «Христе в Гефсиманском саду»: «Картине не суждено быть понятой». Словом, как отлично подметил мой брат, в портрете я иду по Вашим стопам.

Я привез с собой из Сен-Реми последний мой тамошний набросок «Кипарис со звездою»: ночное небо с тусклой луной, точнее, с тонким полумесяцем, еле выглядывающим из густой, отбрасываемой землей тени, и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака. Внизу – дорога, окаймленная высокими желтыми камышами, позади которых виднеются низкие голубые Малые Альпы, старый постоялый двор с оранжевыми освещенными окнами и очень высокий, прямой, мрачный кипарис.

На дороге двое запоздалых прохожих и желтая повозка, в которую впряжена белая лошадь. Картина в целом очень романтична, и в ней чувствуется Прованс. Я, вероятно, сделаю офорты как с нее, так и с других пейзажей и сюжетов, представляющих собой воспоминания о Провансе, и буду счастлив подарить Вам один из них, как резюме того, что я изучал и чего добивался. Мой брат пишет, что Лозе – тот, что издал литографии с работ Монтичелли, тоже одобрил мой портрет арлезианки. Вы понимаете, что, попав в Париж, я немного растерялся и не успел посмотреть Ваши картины. Но я надеюсь еще на несколько дней вернуться туда. Был очень рад узнать из Вашего письма, что Вы опять уехали в Бретань вместе с де Хааном. Если Вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с Вами месяц и написать несколько марин, но главным образом чтобы снова повидать Вас и познакомиться с де Хааном. А затем мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно, создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге.

Вот, кстати, идея, которой Вы, может быть, воспользуетесь. Я пытаюсь писать этюды хлебов так (к сожалению, нарисовать не могу): одни лишь голубые и зеленые колосья – то еще совсем зеленые, длинные, как ленты, и розовеющие в лучах солнца, то уже слегка желтеющие и окаймленные пыльными бледно-розовыми цветами в тех случаях, когда стебель обвит снизу розовым вьюнком.

И надо всем, на этом оживленном и в то же время умиротворенном фоне, я бы хотел писать портреты. Таким образом различные зеленые тона равной силы сольются в единую зеленую гамму, трепет которой будет наводить на мысль о тихом шуме хлебов, колеблемых ветром. В смысле цвета это очень нелегко. [643]