Хьюи Ньютон - Революционное самоубийство

Равнины — это совсем другой Окленд. Уровень доходов здесь меньше, чем нужно для жизни. На долю таких семей приходится примерно половина населения Окленда, что составляет почти 450.000 человек. Они ютятся либо в захудалом, перенаселенном Западном Окленде, либо полуразвалившемся Восточном Окленде. Двери одной квартирки утыкаются здесь в двери другой. Старые, давно не ремонтированные помещения разделены на множество каморок. Здесь большинство негров, чикано (американцы мексиканского происхождения или мексиканцы, проживающие в США) и китайцев борются за выживание. Общий вид Восточного и Западного Окленда нагоняет тоску. Эта местность напоминает разрушающийся город-призрак, но в этом городе живут люди, в том числе и больше 200.000 негров, т. е. немного меньше половины городского населения. Вид Оклендских равнин угнетает своей мрачной серой монотонностью. Разбавляют ее лишь несколько больших и впечатляющих зданий в деловом центре. В их число входят здание Аламедского окружного суда (что очень существенно, между прочим), в котором есть и тюрьма, а также Главное полицейское управление Окленда — десятиэтажное здание обтекаемой формы. Для сооружения этой крепости средств не пожалели. Окленд и есть город-призрак в том смысле, в котором городами-призраками являются и многие другие американские города. Средний класс, в котором одни белые, убегает на холмы, откуда с очевидным равнодушием взирает на ужасное состояние городских бедняков.

Подобно другим бесчисленным семьям чернокожих, в сороковых и пятидесятых годах мы пали жертвой этого равнодушия и коррупции, когда переехали в Окленд. В то время найти приличный дом для многодетной семьи было так же сложно, как сейчас. Пока я был маленьким, мы сменили много жилья в поисках дома, который подошел бы нам. Первое жилье из тех, что я помню самостоятельно, находилось на углу Пятой и Браш-стрит в довольно неприглядной части города. Это было подвальное помещение, состоявшее из двух спальных комнат. Здесь было слишком мало места, чтобы наша большая семья разместилась хотя бы с минимальным комфортом. Пол в нашей квартире, кажется, был земляной или цементный, я плохо помню, в любом случае, в домах «обычных» людей такого пола не бывает. Родители спали в одной комнате, я и мои братья с сестрами — в другой. Позже, когда мы перебрались в двухкомнатную квартиру на Кастро и Восемнадцатой-стрит, нас уже поубавилось. Миртл и Леола вышли замуж, Уолтера забрали в армию. В доме на Кастро-стрит я спал на кухне. Воспоминания о проведенных на кухне ночах до сих пор часто возвращаются ко мне. Стоит мне задуматься о людях, живущих в тесных, переполненных квартирах, я всегда вспоминаю ребенка, который спит на кухне и страшно переживает из-за этого, ведь всем прекрасно известно, что кухня — это кухня, и она не должна служить спальней. Но это все, что мы тогда имели. Острое чувство несправедливости, которое я ощущал каждую ночь, с неохотой плетясь на раскладушку в закутке у холодильника, продолжает сжигать меня.

На самом деле, наша семья еле-еле сводила концы с концами, но я понятия не имел о том, что это значит. Мое детство было наполнено счастьем. Хотя мы испытывали дискриминацию и нас причислили к бедной общине, уровень жизни которой был ниже нормы, я никогда не чувствовал себя чем-то обделенным, пока бегал в коротеньких штанишках. У меня была сильная, дружная семья и много друзей для веселых игр, включая моего брата Мелвина (между нами четыре года разницы). Больше мне ничего и не требовалось. Мы просто жили и играли, наслаждаясь всем насколько возможно, особенно радуясь великолепной калифорнийской погоде: она милостива к бедным.

В отличие от других детей из нуждавшихся семей мы никогда не ходили голодными, хотя все, что мы ели, было пищей настоящих бедняков. Обычной едой для нас было кушанье под названием каш (cush). Оно готовилось из вчерашнего кукурузного хлеба, смешанного с прочими остатками — подливкой и луком. Сюда добавляли много приправ и жарили на сковородке. Иногда мы ели каш два раза в день, потому что больше ничего не было. Каш стал моим любимым блюдом, и я с нетерпением ждал, когда его приготовят. Теперь я понимаю, что такая еда была мало питательной, да и что там говорить — откровенно вредной для желудка, если есть изо дня в день. Это был просто хлеб, кукурузный хлеб.

Жизнь для меня стала еще прекрасней, когда я подрос. Мне исполнилось лет шесть-семь, и я уже мог играть на улице с Мелвином. Наши игры были наполнены радостью и бурным весельем, свойственным невинным детям, но даже они отражали финансовое положение нашей семьи. Купленная в магазине игрушка была для нас большой редкостью. Мы фантазировали и использовали то, что находилось под рукой. Но под рукой часто оказывались крысы. Мы их ненавидели, потому что наши дома кишмя кишели этими злобными грызунами. Однажды крыса чуть не откусила палец на ноге у моего племянника. С одной стороны, ненависть, с другой — желание поиграть, толкало нас на ловлю крыс. Пойманных вредителей мы бросали в большую жестяную банку, заливали минеральным маслом и поджигали. Из банки вырывалось пламя, а мы смотрели, как крысы метались внутри, тщетно пытаясь выбраться. Их хвосты торчали, прямо как серые дымящиеся зубочистки. Обычно животные подыхали от дыма и лишь потом сгорали.