Венедикт Мякотин - Адам Мицкевич. Его жизнь и литературная деятельность

Ко всему этому присоединилось и то обстоятельство, что среди «товянчиков», оставшихся верными учению, также нашлись лица, недовольные поэтом и видевшие в его неудачных действиях причину незначительных успехов пропаганды; сам «учитель», после того, как надежды, возлагавшиеся им на Мицкевича, оправдались далеко не в полной мере, выражал неудовольствие, несмотря на то, что именно в Мицкевиче он нашел человека, не только всею душой преданного его идеям, но и лично ему, оказывавшего значительные услуги и не раз помогавшего «учителю» материально, хотя средства поэта в то время были также далеко не блестящи. В среде сектантов готовилось несогласие, которому нужен был лишь удобный случай, чтобы выступить явно.

Случай этот представился в тех новых попытках, которые сделаны были Мицкевичем для пропаганды учения. Он старался сперва склонить к признанию товянизма человека, наиболее выделявшегося среди тогдашней польской эмиграции, князя Чарторыйского, но, потерпев в этом решительную неудачу, направил свои усилия в другую сторону, а именно – на банкира Ротшильда. Среди «товянчиков» было уже несколько евреев, и им поручено было постараться привлечь к делу знаменитого банкира и убедить его обратить свои капиталы на службу святому делу; некоторое время Мицкевич и его единомышленники льстили даже себя надеждою на успех этой миссии, – но вскоре их иллюзии распались, так как и Ротшильд не обнаружил желания примкнуть к ним. Тогда среди них зародилась новая мысль, принадлежавшая самому «учителю», – обратиться с письмом к императору Николаю, изложить ему взгляды Товянского на назначение славянства и предложить провести их в жизнь, за что ему обещалась великая будущность и любовь подданных, убеждая товарищей в необходимости этого шага, Мицкевич доказал, что «прежним духом ненависти» нельзя подействовать на Россию, что нужно изменить тактику по отношению к ней, проникнуться братской любовью к русским; но увещания не подействовали, и план этот вызвал в среде «товянчиков» раскол. Часть их, со Словацким во главе, отделилась от главного кружка и составила самостоятельное целое.

В свою очередь Товянский, приписывая Мицкевичу вину новых неудач, решил, не отнимая у него главного руководства кружком, поставить, однако, рядом с ним как бы для придания большей энергии другого человека. Этим последним был Карл Ружицкий, получивший от Товянского титул «Вождя Земли», тогда как за Мицкевичем сохранено было еще раньше данное ему звание «Вождя Слова». Это новое назначение нимало не подвинуло вперед дела пропаганды и только усилило существовавшие уже раздоры, в которых все яснее стала сказываться неодинаковость настроения различных групп «товянчиков». Тогда как сам «учитель», видя, что осуществление обеих целей, которые были заложены первоначально в его учении (достижение нравственного совершенства посредством мистических упражнений и переустройство общественного и политического порядка), не дается сразу, остановился, как человек, по природе более склонный к созерцанию, чем к действию, только на первой из них и стал даже прямо отвергать вторую, – а для Мицкевича, наоборот, она-то и имела первенствующее значение. Мистические упражнения имели для него цену, главным образом, постольку, поскольку он верил, что они приближают его к этой важнейшей цели; сами же по себе взятые, они уже тяготили его.

Разлад между двумя главарями секты становился все заметнее и наконец с полною силою выразился в письме Мицкевича к Товянскому от 12 мая 1847 года. Письмо это чрезвычайно характерно; как потому, что рисует внутренние отношения общины «товянчиков», так и потому, что в нем проявляется взгляд самого Мицкевича на эти отношения, когда он нашел время и возможность взглянуть на них критически.

«Мы, – писал он, – трепет душ выставляли на вид как украшение нашей праздности; мы передавали этот трепет один другому как бы какой-нибудь мертвый инвентарь, перегоняемый из одних рук в другие. Мы приказывали братьям радоваться или страдать, любить или ненавидеть, часто сами не имея в себе того чувства горести или радости, к которому призывали. Множество приказывающих умножало призывы, часто противоречивые, а на каждый приказывалось отвечать. Мы, призывающие, сами чувствуя недостаток веры, пустоту и мучения, будучи не в состоянии вынести одиночества, которое, ставя нас наедине с самими собою, показывало нам наше ничтожество, нападали на братьев, причиняли им страдания, чтобы трагически развлекаться видом их мучений. Дошло до того, что призывающие стали похожи на слабеющих тиранов, которые находят тепло только в кровавой ванне. Ванну брали из братнего духа! Чем менее чувствовали мы в себе свободы, силы и жизни, тем сильнее кричали о жизни. Мы устраивали жизнь искусственную: приказывали братьям делать упражнения, часто несогласные с их внутренним состоянием, отнимали у братьев даже последнюю свободу, уважаемую всякими тираниями, свободу молчания… Так как Бог не давал нам такой милости, чтобы один наш дух, одно лицо наше призывало ближних к соединению, к поднятию духа и заставляло уважать нас, то мы хотели наш физический недостаток заменить гневом и криком, а кого не могли испугать, того за глаза оглашали изменником и бунтовщиком. Всякий, кто в чем-либо и когда-либо не соглашался с нами, или, скорее, не был нашим эхом, объявлялся бунтовщиком. Мы вводили самую печальную, какая только есть на земле, власть, какую в нашей стране имеют экономки, экономы, дворовые и гости-паничи над холопами, власть самую печальную, так как она знает только доносы и наказания, так как там нет жалобы и защиты, выслушивания суда и приговора, власть, которую Провидение устраняет уже и из славянских земель…»