Михаил Энгельгардт - Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность

Первое и второе обвинения были основаны на недоразумении. Проценты, получаемые откупщиками (десять с миллиона и шесть с остального взноса), были перепутаны с другой суммой вследствие простого невнимания. Таким же путем возникло обвинение в задержке взносов: в конце каждого срока откуп получал от правительства квитанцию в уплате следуемых сборов. Но она выдавалась после проверки счетов откупа, через несколько месяцев после действительного взноса, и отмечалась днем выдачи. Обращая внимание только на квитанцию, можно было подумать, что откуп на несколько месяцев задерживал взносы; к такому заключению и пришла ревизионная комиссия, умышленно или по рассеянности – трудно сказать.

Обвинение в подделке табака, с виду мелочное и второстепенное, едва ли не более всех других способствовало казни откупщиков. Дело в том, что откуп пользовался монополией выделки и продажи тертого табака. Разумеется, возникли тайные мастерские, контрабандная торговля. Разгорелась целая война «rapistres» и «antirapistres». Об этом много шумели, много толковали; вообще, дело было сенсационное. Говорили, что табак, приготовляемый откупом, вреден, подмочен и так далее. Ревизионная комиссия повторила это обвинение, не заботясь о доказательствах. Опровергнуть его было очень легко: таблицы производства, отчеты фабрик показывали, что откуп – в целях противодействия контрабанде – старался улучшить и удешевить табак.

Кроме этих основных обвинений, было несколько мелких, столь же «добросовестных». Вообще, при мало-мальски внимательном отношении к делу ревизия должна бы была убедиться, что откуп в правление Людовика XVI действительно обновился и вел свои дела честно.

Без сомнения, податная система при старом порядке была сопряжена со многими неудобствами для нации. Ввиду этого, пожалуй, и можно было упрекнуть откупщиков: зачем они принимают участие в учреждении, невыгодном для народа и государства? Но этот упрек пришлось бы повторить всякому, кто занимал в то время какое-нибудь официальное положение. Суд, администрация, местное управление – все учреждения старого порядка были плохи и требовали преобразований. Не отвечать же за это частным лицам, раз они действовали безупречно!

В своей оправдательной записке откупщики без труда опровергли возводимые на них обвинения.

Но до этого никому не было дела. Революция достигала своего апогея. Наступило время резни оптом. «Живо вперед – по колена в крови и слезах», – говаривал Сен-Жюст. Тут уже не было государственных идей, планов, целей; одно казалось ясным: нужно убивать, очищать Францию. «Хотите привести в порядок дела – возьмитесь за гильотину. Нужно вам покрыть военные издержки – действуйте гильотиной. Желаете уплатить долги – поможет только гильотина, тысячу раз гильотина!»

Доклад ревизоров и отчет откупа рассматривались в финансовом комитете. При этом главную роль играл некто Дюпен, бывший чиновник откупа, личность ничтожная, бесцветная и готовая угождать всякому капралу, который возьмет палку в данную минуту.

Некоторые из друзей Лавуазье тщетно хлопотали о его освобождении. Советовали его жене отправиться к Дюпену ходатайствовать за мужа. В то время происходила такая кутерьма, что и спасти и погубить человека было нетрудно лицу, имевшему вес в партии Робеспьера. Дюпен уже почти соглашался дать благоприятный отзыв о Лавуазье, но обижался на его жену: зачем не придет попросить его лично? Принимать в качестве просительницы супругу своего принципала было лестно для его тщеславия. Наконец она явилась и вместо просьб о помиловании назвала его негодяем, злодеем, членом шайки разбойников, убивающих невинных людей, чтобы воспользоваться их имуществом.

Разумеется, Дюпен разозлился, – и дело Лавуазье было проиграно.

Было у него несколько влиятельных друзей – Фуркруа, Гитон де Морво, Гассенфрац (редактор «Annales de chimie»), – заседавших в Конвенте, друживших с Робеспьером. Но они разыграли отменно некрасивую роль в деле Лавуазье: никто из них не подумал вступиться за своего учителя и друга. Впоследствии Фуркруа объяснял свое равнодушие трусостью: «Вспомните об этой эпохе… когда нам приходилось скрывать наши слезы в глубине наших сердец, чтобы не обнаружить перед тиранией нашу чувствительность; когда малейшие признаки сострадания и милосердия были в глазах шайки, захватившей власть, доказательствами соучастия с теми, кого она признавала виновными; когда террор вносил разлад между друзьями, между членами семьи; когда самое слабое заступничество за несчастных, осужденных на смерть, считалось преступлением и заговором».