Валентин Яковенко - Томас Мор (1478-1535). Его жизнь и общественная деятельность

После довольно продолжительной беседы Мор снова говорит Гитлодею: «Однако я все же не могу изменить своего мнения; я по-прежнему думаю, что если бы вы могли пересилить отвращение, питаемое вами к придворной жизни, то могли бы своими советами принести огромную пользу человечеству, а стремление к последней и должно составлять цель жизни всякого добропорядочного человека. Ваш друг Платон думает, что народы будут счастливыми только тогда, когда или философы станут королями, или короли станут философами. И ничего нет удивительного в том, что мы находимся все еще так далеко от счастья, так как философы не считают своей обязанностью помогать королям советами». На это Рафаэль отвечает: «Философы вовсе не так низки, как вы думаете; они охотно делали бы то, на что вы указываете; многие из них даже и пытались делать это своими книгами, но вопрос – прислушиваются ли к их добрым советам люди, власть имущие?.. Допустим, например, что я нахожусь при французском короле и участвую в тайном заседании его кабинета; несколько мудрых мужей под председательством самого короля обсуждают разные средства, которые следует пустить в ход, чтобы возвратить назад Милан и Неаполь, постоянно ускользающие из их рук; обдумывают, каким образом подчинить Венецию, а затем и всю Италию; как бы присоединить к владениям его величества Фландрию, Брабант, всю Бургундию и некоторые другие королевства, облюбованные раньше… (Затем следуют разные советы, которые мы пропускаем. – Авт.) Наконец встану я и скажу: предоставьте Италию самой себе, так как Франция и без того слишком обширное королевство, чтобы ею мог хорошо управлять один человек, и потому не следует думать о новых завоеваниях… Или я пойду еще дальше и предложу последовать примеру ахэреян, соседей утопийцев. Завоевав одно царство, они скоро убедились, что крайне трудно держать завоеванный народ в повиновении; постоянные мятежи, страх иноземных нашествий вынуждали их всегда быть наготове и держать под ружьем армию; налоги были крайне тяжелы, а между тем деньги уходили за пределы государства; кровь лилась, но это не приносило ни малейшей пользы народу даже во время мира; мало того, из-за продолжительной войны их добрые нравы исказились, разбой и смертоубийства стали заурядным явлением и законы потеряли свой престиж; интересы обоих королевств страдали, так как король, разрываясь между двумя, не в состоянии был заботиться настоящим образом ни об одном. Тогда оба народа, убедившись в безвыходности своего положения, обратились к королю с просьбой выбрать себе одно из двух королевств, так как очевидно, что он не может управлять обоими: ахэреяне – слишком великий народ, чтобы довольствоваться половинным королем. Король принужден был покинуть свое новое королевство и ограничиться одним старым… Скажите, как бы, по вашему мнению, была встречена такая речь?» Мор отвечает: не особенно-то одобрительно. Затем Рафаэль переходит к финансам и разным советам, какие подаются по этому важному вопросу государственной жизни. Все речи мудрых советников французского короля сводятся приблизительно к следующим положениям: казна королевская никогда не может быть достаточно полна, так как король должен постоянно содержать войско; король, если бы даже он и хотел, не может сделать ничего несправедливого, все принадлежит ему, даже жизнь его подданных; последние же располагают только тем имуществом, которое королю заблагорассудится предоставить им; богатство и свобода – вредны, так как они делают народ более независимым, и тогда с ним труднее бывает справиться жестокому и несправедливому правительству, а бедность и нищета делают его покорным и долготерпеливым. «Что, если бы после изложения подобных истин, – говорит Рафаэль, – поднялся я и стал бы развивать как раз противоположные мысли? Разве не остались бы все присутствующие глухи к моим словам?» Без всякого сомнения, совершенно глухи, отвечает Мор, но дело в том, что подобные философские рассуждения уместны в дружеской беседе, а не в заседании королевского кабинета. На это Рафаэль замечает: «Это-то именно я и говорил, утверждая, что при королевских дворах нет места философии». Мор, возражая, говорит, что нельзя сразу переделать всего, а нужно принять в соображение господствующие понятия и удовлетворяться возможным. «По вашему мнению, выходит, – отвечает ему Рафаэль, – что, взявшись за лечение безумия других, я должен превратиться в такого же безумца, как они: ибо если я стану говорить истину, то я должен буду сказать то, что я говорю вам; что же касается лжи, то, оставляя открытым вопрос о том, может ли вообще лгать философ, я о себе скажу, что я не могу лгать. Таков был бы мой успех при дворе: пока я буду говорить иное, чем все остальные советники, я не буду иметь никакого значения; если же я соглашусь с ними, то я буду, следовательно, только содействовать их безумию. Мало того, при дворе не любят даже простого молчания: человек должен открытым образом одобрять самые пагубные мысли и сочувствовать самым черным умыслам, а если он молчит, то его сочтут за шпиона или даже за изменника…»