В. Огарков - Воронцовы. Их жизнь и общественная деятельность

Читатель, конечно, согласится, что для подобных действий Александра Романовича необходимо было известное гражданское мужество. Во всяком случае граф Воронцов был из “крепких” душою людей, “душесильный”, – по выражению его приятеля Радищева. Конечно, Потемкин платил своему недругу тою же монетою, и это сказалось в вопросе о наследовании имений после умершего канцлера Воронцова: “князь Тавриды” оттягал некоторые из них в пользу графа Скавронского, помолвленного с племянницею временщика.

Императрица хотя и признавала большие способности и государственный ум своего неподатливого и методичного сановника Александра Романовича, но, убежденная в его затаенной неприязни к себе, – в чем, как женщина чуткая, не ошибалась, – не любила графа.

Мы уже во вступлении к очерку говорили об отношении братьев к вопросу об освобождении крестьян и знаем, что в этом деле они не могли высоко подняться над господствовавшими тогда взглядами в обществе на означенный предмет. На такую высоту подъема духа, опережающую общественное мнение на целые века, способны только чрезвычайно редкие люди: или гении, или деятели, просвещенные светом нравственной истины и не знающие ни различия каст, ни наций; но такие люди родятся только раз в столетие. В теории могли признаваться хорошими и в Екатерининское время многие вещи, но когда дело доходило до практики, то и знаменитый президент Российской Академии, и ее братья, и сам Радищев, как мы уже говорили, поступали совсем не “по теории”. И всего интереснее в этом вопросе поведение самой Екатерины Великой, начавшей со знаменитого “Наказа”, переписывавшейся с самыми громкими именами Франции и Европы – Вольтером, Дидро, Д’Аламбером, – об освобождении своих “рабов”, и кончившей прозаически: раздачею целых сотен тысяч людей в дар своим приближенным...

Из всего нами сказанного видно, однако, что братья Воронцовы, по складу своих понятий и стойкости убеждений, не совсем подходили к тогдашнему придворному кругу. Чем же объяснить, что они все-таки стояли на высоких местах и имели свою партию даже среди сановников и знатных лиц, толпившихся у трона? Прежде всего, братья были несомненно талантливыми и высокообразованными людьми, – а такие считались тогда только единицами, – чего, конечно, не могла не понимать умная государыня, хвалившаяся знанием людей, уважением к образованности и заботившаяся о “славе” своего царствования, которому должны были придавать блеск люди просвещенные. С другой стороны, тогда уже возникали более оживленные сношения России с Европою: у нас читали Вольтера и французских энциклопедистов, что не могло не влиять на возникновение людей протестующего образа мыслей, может быть, притом еще обойденных в попытках создать “фортуну”, – и такие люди не могли не ценить стойких и просвещенных братьев Воронцовых. По крайней мере уже при дворе Екатерины II мы встречаем их горячих почитателей: прославившегося впоследствии московского главнокомандующего Ростопчина, Завадовского и других. Кроме того, Безбородко был тоже приятелем братьев, дорожа государственными знаниями и опытностью старшего, бывшего несомненно политическим вдохновителем и влиятельным советником знаменитого канцлера-хохла. Приведем здесь пример “стойкости” графа Александра Романовича, а также и того, как он смотрел на жизнь при тогдашнем дворе. Воронцов, удалившийся от дел перед воцарением Павла I, не побоялся дать у себя пожизненный приют другу своему, швейцарцу Лафермьеру, секретарю и библиотекарю государыни Марии Феодоровны, уволенному от занятий императором. И вот красноречивая надпись на могильном памятнике этого друга Воронцовых, поставленном в селе Андреевском Александром Романовичем: “Другу искреннему, испытанному и благородному, при царском дворе непорочно пожившему”. В этих простых, задушевных словах скрывается, однако, тонкий намек насчет того, что “непорочность” являлась в то время довольно редкою и высокою добродетелью.

В предыдущей главе мы оставили графа Александра Романовича в Голландии. В то время, как он там томился скукою от бездеятельности, пылкий брат его поступил в армию Румянцева-Задунайского, командовавшего войсками в войну 1768 года с турками. Граф Румянцев питал особенное уважение к памяти Петра I, и верность к внуку Преобразователя, выказанная молодым Воронцовым, расположила к последнему героя Кагула: Семен Романович сделался близким к нему человеком и деятельнейшим участником его славы, прогремевшей в то время на всю Европу. В особенности молодой Воронцов отличился при Кагуле, где, командуя своим гренадерским батальоном, ворвался первым в одно из самых сильных турецких укреплений, взял его с боя и захватил при этом четыре пушки, за что и был награжден Георгиевским крестом. Мы не будем подробно рассказывать о его других подвигах в эту войну и о том, как благодаря отсутствию в нем угодливости его часто обижали невниманием к оказанным заслугам. Скажем только, что, научившись за время своих путешествий, а может быть и дома, итальянскому языку, он принимал вместе с Завадовским участие в редактировании мирного трактата в Кучук-Кайнарджи на этом языке, так как он в ту пору употреблялся Портою в ее дипломатических сношениях.