Э. Гримм - Тиберий и Гай Гракхи. Их жизнь и общественная деятельность

Если народ, систематически и сознательно деморализованный оптиматами (вспомним деятельность М. Ливия Друза), заслуживает, по крайней мере, нашу жалость, то аристократия не может претендовать и на нее. Гораздо более, чем недальновидная, необразованная толпа, она могла и должна была понимать всю серьезность положения, всю необходимость реформы: ее эгоизм не имеет оправдания в неведении. Недаром же такие вполне умеренные люди и несомненные аристократы, как Сципион и Лелий, как Сцевола и Красс, как Клавдий и Метелл, указывали на крупные недостатки существующих порядков – их доводы, их взгляды, разумеется, были общеизвестны, и если аристократы им не вняли, то не потому, что не могли, а потому, что не хотели признать их верности. Опять аристократия не хотела уступить ничего и потеряла все: если наказание народа состояло в том, что он стал рабом, хотя часто и буйным, но рабом своих исконных врагов, – настоящим наказанием последних было не столько установление монархии и потеря всемирного владычества, сколько страшное и позорное для аристократии время Тиберия, Калигулы и Нерона. Тогда-то древние роды, возводившие свои генеалогии до отдаленнейших времен Рима и хваставшиеся своим происхождением от богов, погибали массами, испытав предварительно все унижения, которым в свое время сами привыкли подвергать подданных.

Итак, основной причиной гибели братьев-трибунов, как уже замечено выше, был распущенный эгоизм народной толпы и оптиматов или, иначе выражаясь, отсутствие твердой и постоянной опоры. Судьба Гракхов доказала, что без такой опоры – то есть, в условиях римской жизни, без войска – невозможно упрочить свое положение настолько, чтобы проводить крупные, затрагивающие многие интересы, реформы. Этим указанием впоследствии воспользовался продолжатель дела братьев, Гай Юлий Цезарь...

Преждевременная гибель братьев извратила весь смысл их деятельности: не добившись осуществления своих конечных целей, они поневоле остановились на средствах к их достижению; средства остались, цель стала забываться, и вот появились те пристрастные и односторонние суждения о них как о честолюбивых демагогах, грубой лестью и потаканием дурным инстинктам народа стремившихся к власти. Особенно тяжкие обвинения выпали на долю Гая: его “хлебный” закон приводили как типичный пример самодовлеющей демагогической агитации. Нечего и говорить, как поверхностны такого рода суждения, жертвой которых стала не одна реформа.

Не говоря уже о том, что часто реформы проводятся как бы нехотя, лицами вовсе не убежденными искренне в их необходимости, а отступающими лишь до поры до времени перед давлением общественного мнения или другой внешней причины, даже при благоприятных условиях редко удается провести реформу с надлежащей полнотой; поневоле приходится делать более или менее крупные уступки и, таким образом, искажать самый характер ее. Такое искажение всегда, конечно, вредно отзывается на результатах реформы, искажая и их, – и тогда враги, торжествуя, приписывают последствия ненормальности условий самой идее, самой реформе.

Это-то вот очень обыденное не только в древней, но и в новой, не только в иностранной, но и в нашей отечественной истории, явление повторилось и в данном случае. Суждения древних и многих новых писателей о Гракхах в значительной степени представляют результат грубого непонимания условий, в которых пришлось действовать братьям-трибунам.

Сюда нужно отнести и часто повторяемые даже очень выдающимися историками обвинения, особенно Гая Гракха, в стремлении к монархической власти, к наполеонической абсолютной монархии, как выражается Моммзен. Нет, конечно, ничего легче, как на основании риторических декламаций древних авторов вывести какое угодно обвинение против Гая, но тщетно мы бы искали в источниках действительно твердой опоры для этого взгляда.

Гай Гракх, как и брат его, стремился к государственной реформе, и многие стороны римской жизни обязаны ему если не прямо реформой, то по крайней мере указаниями, которыми впоследствии могли воспользоваться его последователи. С ясностью истинно великого государственного ума он понял, что, завоевав вселенную, римское государство не может сохранить вид города, что необходимо расширить его фундамент привлечением союзников в его состав и что наряду с этим необходимо позаботиться о сохранении того крестьянства, которое некогда победило Ганнибала, – он это понял и с самоотверженностью возвышенной натуры решил посвятить все свои силы служенью этой идее, невзирая ни на труды, ни на опасности, неразрывно связанные с такой огромной задачей.