Это было каплей, переполнившей чашу. Гурьев должен был сойти со сцены, и его великосветский салон сразу опустел; о нем забыли, но результаты его финансовой деятельности были налицо.
Все отрасли государственного хозяйства находились в полном расстройстве. Расходы все увеличивались, доходы сокращались. Дефицит равнялся иногда седьмой части всех доходов, а в самые благоприятные годы составлял четырнадцатую часть всех поступлений. Мануфактурная промышленность не развивалась, а, напротив, с каждым годом падала: хлеб был очень дешев, и сельские хозяева терпели вследствие этого большие убытки; торговые обороты внутри страны были ничтожны; обороты внешней торговли, несмотря на восторжествование фритредерских [8]начал, упали со 130 до 92 млн. Вместе с тем произошел значительный отлив металлических денег за границу. Ценность нашего ассигнационного рубля упалауже раньше до 25 коп. Вследствие этого не было никакой прочной денежной единицы: бумажные деньги и медная монета постоянно колебались в цене.
Но главное – у казны не было денег. Вот что писал один из членов финансового комитета, барон Кампенгаузен, графу Аракчееву в 1822 году: “Был опять комитет финансовый. Министр финансов изложил новые надобности и нужды и что остатки на весь год, предназначенные для экстренных расходов, в первых уже месяцах с излишеством израсходованы”.
Положение дел становилось очевидно критическим. Надо было во что бы то ни стало выйти из него. Высшими сферами овладело сильное беспокойство. Ни граф Гурьев, ни финансовый комитет не знали, как выйти из затруднений. Тут вдруг вспомнили о Канкрине, – вспомнили как-то неожиданно, но настойчиво. Кто первый произнес его имя – неизвестно: одни говорят о Сперанском, другие называют графа Аракчеева. Но как бы то ни было, раз имя его было произнесено, оно уже не выходило из ума. В правительственных сферах Канкрин был признан своего рода спасителем, то есть единственным человеком, который в состоянии расхлебать “гурьевскую кашу”.
Иначе взглянули на дело в аристократической среде. Тогдашнему великосветскому обществу казалось просто невероятным, чтобы обходительный граф Гурьев, в блестящем салоне которого так щедро раздавались казенные деньги, был вдруг заменен каким-то резким в обращении, мало кому известным, угрюмым, далеко не светским человеком, о заслугах которого имели весьма смутное представление. Знали только, что он в свое время был бухгалтером в винной конторе какого-то откупщика, что он потом заведовал продовольственною частью в армии, что он вечно возился с разными поставщиками, проверял их счета, жил замкнутой жизнью, одевался небрежно и отвечал на любезности ворчливым брюзжанием или резкими выходками, прибегая к народным поговоркам и ужасно коверкая их своим немецким произношением. Лонгинов в своих письмах Воронцову упоминает о том, что назначение Канкрина министром финансов произвело какое-то ошеломляющее впечатление на русское общество, а Вигель передает, что все толковали тогда о неминуемой финансовой гибели России.
Но Россия не только не погибла, а, напротив, под управлением Канкрина начала быстро оправляться от финансовых своих невзгод. Как-то много лет спустя, когда Канкрин заменил ассигнационный бумажный рубль металлическим серебряным и потребовал от всех министерств составления смет на основании новой монетной единицы, блестящий генерал-адъютант, заведовавший делами одного из наших министерств, наделал в своей смете много крупных ошибок. При личном свидании Канкрин указал ему на эти ошибки. Последовал ответ:
– Немудрено, Егор Францевич, я никогда бухгалтером не был.
– А я, ваше превосходительство, – возразил Канкрин, – был в жизни всем: и писцом, и комиссионером, и казначеем, и бухгалтером; теперь же я состою министром финансов, но простаком я никогда не бывал.
Он действительно простаком никогда не был. Он был искусным счетчиком, никогда не ослабевающим в своей энергии тружеником, преданным своему делу администратором, с замечательной стойкостью и с редким уменьем отражавшим все покушения на казенное добро. На Гагаринской пристани, где он жил, будучи назначен министром финансов, закипела такая работа, какую в России не видели, может быть, со времен Петра Великого. Вот что рассказывает по этому поводу один из очевидцев, Н. Г. Устрялов:
“В 1824 году девятнадцати лет я поступил в канцелярию министра финансов. Служба моя была не тяжелая. Одно только тяготило меня – дежурство у министра финансов Канкрина. Надобно было являться в приемную не позже девяти часов утра и оставаться до четырех – до шести часов; потом приходить к восьми часам, когда бывали доклады которого-нибудь из директоров департамента, и удаляться домой нередко в первом часу ночи... Канкрин принимал в приемной каждого просителя и расспрашивал в случае надобности подробно. Занят был чрезвычайно утром и вечером, страдал нередко припадками подагры, которая приковывала его к постели... Перья я чинил так неловко, что однажды министр в шутку сказал, что откажется от министерства, потому что нечем писать.
Читать дальше