Array Array - Без знаков препинания Дневник 1974-1994

Надо подумать, нет ли поблизости примера какого-нибудь «российского американца». Достоевский описал Лужина. Вот портрет Ганечки Иволгина: «...улыбка при всей ее любезности была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно...» А что говорит ему Рогожин: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках... Душа твоя такова!»

Тут есть перегиб. Конечно, на карачках не поползет. Ведь и в камин не бросился. Однако в Ганечке — сам того не ведая — я когда-то сыграл зародыш этого Рафферти.

О Владимире Александровиче Нелли многие говорили, что он любит записывать номера машин своих знакомых. Придавал значение числам. Знал теорию совершенных чисел — сумма их дробных частей должна быть равна самому числу. У меня с математикой туго, поэтому на всякий случай запомнил сами числа, а не то, как они получаются. «Совершенные числа очень редки, — говорил мне Нелли. — Как и хорошие артисты. Между 1 и 10 есть только одно — 6. Между 10 и 100 — 28. Между 100 и 1000 — 496». (Помню неточно.) Он часто сидел у нас дома на Пушкинской и как-то рассказал Латыгскому, моему тестю, что у него замечательный номер на его «Победе» — 49-69! В него входит совершенное число!

Он знал много интересного. Когда рассказывал, часто засыпал. Прямо за столом. Или за рулем. Оттого, что учился на том же медицинском факультете, что и Булгаков, его любимый анекдот был медицинский. Я потом обнаружил его у Чехова:

— Скажите, отчего умер ваш дядя?

— Он вместо 15 капель Боткина, как прописал доктор, принимал 16.

И очень долго смеялся.

Киев звал его НеллиВладом. Это был большой, лысый холостяк, отдаленно напоминавший Шкловского (только внешне). Он видел спектакли Марджанова и Соловецкого театра антрепризы Дуван-Торцова. А там блистали Тарханов, Неделин и Степан Кузнецов. О последнем было особенно много говорено. Играя свои ослепительные, регулярные бенефисы, он изобрел интересный способ общения с партнершами. Имелись в виду наиболее душевные, амурные сцены. .

Короткое отступление. Театр был тогда в значительной степени актерский. О режиссуре еще никто в Киеве не помышлял. О Художественном театре слышали, но что в нем конкретно художественного, не знали. Новых декораций не строили. Антрепренеры, как могли, выдавливали слезу из зрителей и из актеров. А те и рады — плакали, гримасничали во всю величину своего дарования.

«В одном киевском театре, — рассказывал НеллиВлад, — ставили оперетку. И вот какой-то простак (фамилию запамятовал) на сцене сильно переусердствовал в изображении кашля. Он делал это так натурально, так натужно, что остановиться вовремя не смог, потерял голос, и вскоре дали занавес». Именно против такого натурализма и восстал Кузнецов. «Мои партнерши своими истериками меня измотали. От безысходности у меня родилась идея — в дуэтных сценах играть «треугольник»! — объяснял Кузнецов Нелли. — «Треугольник» состоял из партнерши, меня самого и... моего воображаемого «двойника». Даже Гёте видел себя со стороны, это факт известный. Обладал таким даром... И вот, когда артистка начинала голосить (или кашлять, изображая чахоточную), я подключал свое воображение и играл сцену с самим собой. Потом я так наловчился, что уже не мог без этого обходиться!»

Ради интереса (ведь это хорошее упражнение на воображение!) попытался нарисовать своего «двойника». Долго ничего не получалось. Выдавливал по капле. Как же так легко получалось у Гёте?.. Наконец увиделась лысина, кривые ноги, немного отекшая шея (это от приема гормональных препаратов). Я засмеялся: мое воображение не способно преобразить меня в американского героя. Не американского — пусть прибалтийского. «Мне нужен антигерой, поэтому я выбираю Борисова! — говорил Аранович на худсовете, когда утверждали артистов на «Рафферти». — Именно антигерой!»

Когда подвозил Арановича на своем «Жигуленке», рассказал ему историю про Кузнецова. Он загорелся: «Вот бы после «Рафферти» снять «Двойника» Достоевского! Как бы вы сыграли!..»

Когда Аранович выходил из машины, то заметил, что номер у меня нехороший: 06-66 ЛЕО! Говорю ему, что завтра свой «Жигуленок» продаю. Покупаю наконец «Волгу». На пятьдесят первом году. И больше чем уверен — у нее совершенного номера не окажется.

Между Рафферти и его адвокатом Мортом происходит такой диалог: