Наталья Трауберг - Сама жизнь

спасали меня, без колебаний, ставя на тихое, маленькое… Но стоит ли переписывать здесь Евангелие, особенно заповеди блаженства? Конечно, держалось это верой; иначе крестьянка и классная дама не решились бы воспитывать заведомого изгоя. Едва ли не самым главным был запрет на злобу. И требовательная бабушка, и сверхкроткая нянечка настолько убедили меня, что, рассердившись, я вылезала в коридор и там «сбрасывала агрессию»: как знаток еще не существовавшей этологии, ощеривалась и выпускала когти. Конечно, после этого я просила прощения у Бога.

Рядом, в той же квартире, были не серые вязаные платки и скромное рукоделие, а удобства и благополучие Твистера: клетчатые пледы, пуловеры -джемперы – свитеры, заграничные журналы. Кенотическая [ 3 ] От греч. кенозис – богословский термин, означающий Божественное самоуничижение Христа через вочеловечение. Ред. часть семьи этого не касалась (только речь бабушка все-таки иногда подправляла); стена или, если хотите, меч – такая метафора популярнее – вздымались, если я слышала: «Главное, всегда делай что хочешь». Когда именно так выразилась одна из наших дам, мне объяснили, что она шутит.

Могла произойти ошибка и в другой области, чрезвычайно значимой для обеих сторон. Мама и ее подруга долго не замечали, что меня лет с четырех, даже у залива, не выпускали topless, то есть в трусах. Бабушка печально принявшая стрижки, помаду и курение, не реагировала (возможно, из сдержанности) на стоящее перед книгами фото Джозефины Бейкер, прикрытой, и то сзади, лишь пучком перьев. Нянечку она веселила, наверное.

Если неприятие и злоба нас действительно утомляют, попробуем увидеть обе хатки, все-таки ухитрившиеся мирно сосуществовать хотя бы в детской душе. Пледы и насмешливость без аномии [ 4 ] Аномия – отсутствие четкой системы социальных и этических норм. Ред. , серые платки и тихость без ханжества нередко уживались, скажем – у Честертона, в каком-то смысле – у Пушкина, словом, у тех, кто прежде всего противился и фальши, и культу силы, и разрешенности злобы. Такие люди как бы нечаянно умножают не только покой и волю, но и утешение, радость, надежду.

Остановлюсь, пока не впала в высокий слог, противоречащий и тихости, и легкости.

Можно сказать, что Валентине Михайловне Ходасевич я обязана жизнью – ведь именно у нее познакомились мои родители. Обязана я и Вудхаузу. Вот как было дело. Лето 1924 года В. М. провела в Лондоне. По-видимому, Горький, опекавший и даже спасавший ее с мужем, Андреем Романовичем фон Дидерихсом, придумал для него что-то вроде командировки. Визы ждали долго, но в конце концов поехали. В. М. писала своему дяде, В. Ф. Ходасевичу: «Лондон город замечательный, но очень жуткий». Как можно считать что-то жутким, прожив в Совдепии 1918-1924 годы, пусть решат другие. В сентябре Дидерихсы уехали в Париж, а оттуда вернулись в Питер.

Если я не путаю, им выделили комнаты в Мраморном дворце. Предполагалось, что Андрей Романович, приятнейший эстет и барон, – специалист по старинной мебели. В этот самый дворец ее и свозили, а он – изучал и отчасти хранил.

И вот в какую-то из дворцовых комнат они пустили недавно бросившую мужа молодую танцовщицу. Тут легенда обретает совершенно честертоновский вид. Ну, представьте: В. М. вернулась, самое раннее, к сентябрю, а 30-го, на именины их «жилицы», уже случилось маленькое чудо.

Вера Николаевна (позже она подчеркивала, что тогда ее, двадцатитрехлетнюю, называли именно так) сидела среди великокняжеской мебели и вдруг услышала, что за дверью громко хохочут два человека. Она выглянула и увидела очень молодых людей южного типа, в длинных шарфах и кожаных куртках. К В. М. пришли молодые режиссеры, затеявшие студию ФЭКС (Фабрика эксцентрики). Они читали Вудхауза, видимо, привезенного из Англии.

Вскоре В. М. и А. Р. переехали в другой дом, по соседству. Эту квартируя помню лет с четырех, то есть с 1932 года. Мы с мамой часто ходили туда. В первой, самой большой комнате, лучше всего были белые слоны с неправдоподобно красивыми седлами. Естественно, я на них сидела. Был там и страшноватый Шива, а остальное – уже здешнее, но тоже очень красивое.

Недавно, читая воспоминания Людмилы Миклашевской, я с удивлением узнала, что для нее В. М. была чем-то вроде вампа – старый муж, полураздавленные поклонники, жестокость, загадочность и т. п. Вампы тогда были, и я их легко опознавала (не зная, конечно, в чем их главные особенности); но, видит Бог, В. М. на них совсем не похожа. Те были гладкие, важные, холеные, и уж непременно модные. На них была бы более или менее похожа Елена Сергеевна Булгакова, если бы не взгляд – трогательный и даже жалобный. (Чтобы описать взгляд и улыбку женщины-вампа, придется вспомнить роман Брюса Маршалла «Каждому по динарию». Герой его, французский священник по имени отец Гастон, часто проходит мимо витрины модного дома. Манекены огорчают его, и он придумывает определения, скажем, «улыбка похотливого плезиозавра». Вот такой она и была, во всяком случае – при тогдашней, еще роскошной, моде. Представьте, какой она стала при накладных плечах и пергидрольных локонах, при новой женственности 1950-х и дальше.) Валентина Михайловна широко улыбалась и охотно хохотала. Кроме того, она не красила губ и ресниц, была вообще без «макияжа», особенно же отличалась от дам одеждой и прической. Волосы она стригла на затылке, сбоку оставляла длинные пряди, которые закалывала черепаховыми гребешками. Носила довольно бесформенные юбки и широкие кофты, среди которых была северная, из моржа, расшитая чем-то вроде бисера. Эту, моржовую, в начале 1950-х она подарила мне, а я, уже нищенствовавшая в Москве, продала ее девушке, очень близкой к В. М. Еще у нее были очень красивые кольца (дамы, кстати, их почти не носили). Меня просто заколдовывало одно из них, квадратное, цвета апельсинового желе. В. М. сказала, что такой камень называется мексиканским опалом. Окаймляли его крохотные алмазы.

Читать дальше