Наталья Трауберг - Сама жизнь

Перед сентябрем я поехала к Андрею Венедиктовичу и сказала, что просто не смогу войти в институт. Мы почитали стихи, я поплакала и подала просьбу об уходе «по собственному желанию». Следующей зимой, когда мы с мамой делали абажуры для дамы из бывших, Александры де Лазари (у нее был настоящий подпольный магазин), я снова стала исповедоваться и причащаться. Терпеливая бабушка радовалась, она ждала этого по меньшей мере пять лет.

Много было тяжких месяцев, но февраль 1949 года все-таки выделялся. Я была на пятом курсе, зимняя сессия прошла быстро, и почему-то на часть января и на каникулы я решила поехать в Москву. (Может быть, из-за недавней смерти моего дяди Ильи, о котором когда-нибудь расскажу или напишу отдельно.)

Поехала я в Москву, поселилась у Гариных, и очень скоро явился папа – его вызывали «на коллегию», чтобы осудить за космополитизм.

Незадолго до этого осуждали, точнее – разоблачали театральных критиков, а кино не трогали. Сейчас мне кажется, что начало кампании против киношных космополитов было совершенно неожиданным. Папа приехал, попал на эту коллегию, потом вернулся и стоял у вешалки в передней. Гарин, Хеся и я выскочили к нему. Насколько я помню, его потащили к круглому небольшому столу, и уже там он пересказывал слова и речи, которые, слава Богу, кажутся сейчас неправдоподобными.

Дня через два он уехал. Как раз в это время меня навещали и со мной гуляли по Москве бывшие студенты нашего филфака, Боря Вайсман и Валя Столбов. Позже, примерно с середины 1950-х, они служили в «Худлите», Валя даже возглавлял западные редакции, а тогда еще не демобилизовались, причем Боря преподавал в Военном институте иностранных языков, а Валя, если не ошибаюсь, что-то делал в Генштабе.

Узнав о папиных делах, они стали бывать со мной намного больше. Эраст Павлович выпивал с Валей под неизменные у Гариных щи. Хеся слушала, как мы поочередно читаем Ахматову (я), Мандельштама (все) и еще что-то. Меня повезли в какую-то компанию, я таких раньше не видела: коктейли, Ремарк, Хемингуэй, песни – и блатные, и по-французски.

Однако пели и «Эх, дороги», причем Боря с Валей пели это и у Гариных, а я, совершенно безголосая, им подпевала. Может быть, подпевали и хозяева. Гарин любил «Майскими короткими ночами…», хотя ужасался словам второго куплета, где, кажется, что-то про колхоз.

Курса с третьего я знала стихи, которые Валя написал после Испании. Он был там в 1938-м-1939-м годах, вместе с Готей Степановым, Давидом Прицкером, Руней Зерновой, Ниной Бутыриной (своей будущей женой, с которой примерно в 1940-м он разошелся, а в 1960-х они поженились снова). Однако это – отдельный рассказ, да он и рассказан без меня. Например, у Матусовского есть строчка о Степанове: «Дон Кихот девятнадцати лет». В 1949-м, читая «По ком звонит колокол», они комсомольского пыла уже не имели. Боря вообще занимался Францией, а Валя (как и Руня, Готя, Нина, Давид) был навсегда влюблен в Испанию. Валины стихи стали чем-то вроде их манифеста. Пишу их, какие есть:

Оттого ли, что в долине Свищут птицы соловьи, Оттого ли, что малиной Пахнут розы Монжуи, Оттого ль, что море сине, Оттого ль, что горы алы, Оттого ль, что горечь пиний Мое сердце пропитала, Но одну, совсем простую, Песню хочется мне спеть -Вот за землю за такую Не обидно умереть.

Столбов писал, конечно, и другие стихи, позже -переводил испанцев, а тогда было вот что:

Это гладкий зачес Ваших темных волос,

Это голос грудной Андалузских гитар,

Это смех за стеной, Это имя Пилар [ 30 ] Имя «Пилар» позаимствовано из книги, которой мы тогда увлекались, – «По ком звонит колокол». Там его носит немолодая женщина, а молодую зовут Марией. По-видимому, Столбова пленило его благозвучие; кроме того, он знал, что по-испански это «столп», «опора». Заметим для науки, что, собственно, и это – «Мария», Maria del Pilar, Дева Мария Столпница – от статуи на столпе (привычное, «народное» толкование-Дева Мария Помощница, то есть Та, на Кого можно опереться). .

Это Баса, Хаэн, это месяц февраль,

‹› [ 31 ] В этом месте слов я не помню. горы в лиловатой дали,

Бело-розовым цветом зацветает миндаль,

И оливы стоят в серебристой пыли.

На улицах тесных, на улицах узких

Голубых или белых деревень андалузских

Я с Вами встречался, Пилар,

Я слышал Ваш голос, высокий и нежный,

В котором дыханье судьбы неизбежной

И звоны далеких гитар.