Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие - Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г.

Как водится, перед биографией самого объекта исследования читателя знакомят с его родителями. С этого начнем и мы. Вот как о них рассказывал БН:

Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб — дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках…

Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»).

Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда — это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана — комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием.

Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое — мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1925-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие.

А Натана партия направила уже в Ленинград — работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования… Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные — одну о живописце Самохвалове, другую — по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная — и у матери (она работала учительницей), и у отца, — но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан… Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»… Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, — говоря попросту, проели.

Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб — до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта — отбирали буквально все, без остатка, — и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский — щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский — в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву — искать правды.