Василий Гладков - Десант на Эльтиген

Гаврилов постарался. Были даже какие-то цветы. Было даже шампанское.

- Да, Гаврилов достоин всяческой похвалы! Если теперь чего не хватает для полного торжества, так это твоих стихов, Борис Федорович, - басил Ивакин, обращаясь к инженеру Модину.

- Стихи полагаются победителям. Завтра будешь их требовать по праву!

С удовольствием оглядывал я собравшихся. Цвет командного состава дивизии. Все молодые: от 24 до 35 лет. Один лишь командир 37-го полка подполковник Блбулян выделялся своей сединой. Ему шел пятый десяток, почти половину своей жизни он отдал службе в Красной Армии. Это был опытный офицер, большевик с двадцатого года. Горячий темперамент южанина у него вполне уживался с рассчитанным хладнокровием, столь важным для военачальника. Недаром Григорию Дарговичу поручено ответственейшее дело - захват самого поселка Эльтиген. Весь его облик говорил о мужестве, выносливости. Рядом с осанистой фигурой Блбуляна даже инженер-подполковник Модин казался хрупким, несмотря на свой высокий рост и широкие плечи.

Борис Федорович Модин заслужил любовь и штабных работников, и людей в полках за мастерство, за то, что умел учить солдат. Притягивал он к себе добрым нравом, веселым словом и песней, без которых в окопах порой жизнь была бы не в жизнь. Наконец, за нашим инженером упрочилась и слава дивизионного поэта. Я всматривался в его красивое лицо под шапкой русых волос и думал: "Вот кому будет работы на плацдарме!.." Предстояло за несколько часов повернуть на 180 градусов всю линию немецких оборонительных сооружений, повернуть их против врага и удержать во что бы то ни стало.

Около Модина сидел полковник Ширяев, командир 31-го полка, знающий и бесстрашный офицер. Было известно, что он гордится участием своего полка в десанте на Керченский полуостров. Но никому из сидевших за столом не дано было знать, что они видят полковника в последний раз. Он что-то весело рассказывал Николаю Михайловичу Челову, начальнику оперативного отделения штаба дивизии, и завладел не только его вниманием. С улыбкой прислушивался к звонкому голосу Ширяева майор Ковешников.

На первый взгляд Дмитрий Степанович Ковешников, с его коренастой, небольшого роста фигурой, не производил особого впечатления. Просто добродушный человек, с милой, располагающей улыбкой, спокойным взглядом карих глаз. А в сущности это был железный, несгибаемый человек. Об исключительной храбрости майора даже самые отчаянные люди говорили с уважением. Корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко писал, что в боях под Новороссийском Ковешников дважды побывал на том свете. Дмитрий Степанович, образованный офицер, хотел учиться и умел учиться на войне, тактическим искусством владел превосходно, и в организации ближнего боя у него навряд ли нашлось бы много соперников. Я очень полюбил этого молодого офицера и, прикидывая в уме различные варианты течения боя за плацдарм, думал: "Если Ковешников зацепится, его никто не сбросит в море, он выстоит, пока не будет развит успех".

Должен упомянуть еще об одном офицере - полковнике Новикове, назначенном к нам накануне десанта командующим артиллерией. У нас он пока был новичком, но уже прочно вошел в офицерскую семью. Отзывы о нем были неплохие. За то короткое время, что отвела нам жизнь для совместной работы, они полностью подтвердились. В моей памяти полковник Новиков навсегда остался образцом выполнения воинского долга.

Такими были люди, которые через несколько часов должны были повести солдат 318-й дивизии на штурм бушующего пролива, а затем эльтигенских высот.

Погрузка десантных отрядов была назначена на вечер. Часам к четырем штаб опустел. Мы остались вдвоем с ординарцем Байбубиновым. У него было трудное казахское имя. В штабе все попросту звали его Иваном. Он был большой души и чистого сердца человек, настоящий комсомолец. Храбрый, скромный и безукоризненно честный. У него всегда все горело в руках. Но на этот раз ой медленно, как бы нехотя, укладывал свой вещевой мешок.

- Ты что, Иван, такой сегодня грустный? Жалко расставаться с Таманью?

- Нет, товарищ полковник. Тамань не жалко. Мать жалко. Завтра матери исполняется шестьдесят лет. Одна осталась. Кто поздравит?

Я знал, что у Ивана очень сильно сыновнее чувство. В дни пребывания на Малой земле он много рассказывал мне о своей матери. Рассказывал живо, с таким увлечением, что я видел ее почти коричневое лицо и неприхотливую кошмовую юрту, которая ей все еще была милее благоустроенного дома.