Олег Лекманов - Осип Мандельштам - Жизнь поэта

Среди черновых бумаг к радиокомпозиции «Молодость Гёте» сохранились также размышления Мандельштама о шекспировской трагедии «Отелло», которые были спровоцированы в первую очередь работой поэта над исправлением для воронежского Большого советского театра и сведением в единый текст двух переводов «Отелло», выполненных А. Л. Соколовским и А. Д. Радловой:

«Отелло никогда никого не убил. В сцене скандала, сколько бы он ни грозил, никто не верит, что он кого—нибудь проткнет шпагой. Он скорее может вылечить рану, быть хирургом, чем убить. Недаром его последние слова – про турка. Это нечто такое, что можно изрыгнуть, только заколов потом самого себя.

Дездемона (Войлошникова) – идеал средневековой женщины, жены. Этот идеал никогда не обрабатывался в литературе. Но он в ней присутствовал. Жена по образу какого—то средневекового Домостроя, лишенного восточной жестокости. Дошекспировский идеал. В шекспир<���овское> время женщина уже изменяется под влиянием напора буржуазии. В<���ойлошникова> инстинктивно вернула Дездемону средневековью, и в этом ее сила» (111:417–418).

Своеобразным комментарием к этим рассуждениям Мандельштама может послужить рецензия на постановку «Отел—ло» воронежским драмтеатром, написанная Н. Садковым: «Принципиальным является вопрос о переводе, по которому ставится то или иное классическое произведение на нашей сцене. Перевод „Отелло“, сделанный А. Радловой, значительно отличается от прежних переводов, у него много преимуществ перед ними: он не так декламационен, он ближе к разговорному языку, хотя и не утрачивает поэтического звучания стройности стихотворной речи. <���…> В. А. Поляков играет Отелло с большим подъемом. Артист увлечен своей новой ролью, в отдельных местах ее он достигает настоящего трагического пафоса. Вот эта продуманность в игре, верный показ перехода от одних чувств к другим, от детской доверчивости до отчаяния и зверского безумия есть у Полякова. Перед нами человек, пораженный страданием. И гнев, и злоба, и мгновенная вспышка доверчивости к той, которая так „обманула“, – все это правдивые человеческие чувства. <���…> Роль Дездемоны не удалась ни Войлошнико—вой, ни Мариуц. Лучше все же играет Войлошникова. Она находит порой те подкупающие интонации, которыми пленяет Дездемона, но найдя их, она тотчас же сбивается на совершенно иной лад. <���…> Юная Дездемона превращается у Войлошниковой в зрелую женщину, играющую в инфантильность. <���…> Много труда в спектакль внесли худ. Стернин и музыкальный руководитель Каминский. Если бы иногда декорации Стернина не были слишком помпезными и громоздкими (пятый акт), декоративное и вещественное оформление спектакля можно было бы назвать целиком удавшимся, но художник, к сожалению, кое—где излишне подзолотил». [814]

В театре Мандельштам прижился неплохо. «Числился он заведующим литературной частью, но не имел ни малейшего понятия о том, что нужно делать. В сущности, он просто болтал с актерами, и они его любили», [815]– свидетельствует Надежда Яковлевна. 17 декабря 1935 года Осип Эмильевич писал угодившему в больницу Рудакову: «Что сказать о себе? Устал очень. Настроение твердое, хорошее. Сдружился с Театром. Кое—что там делаю (не канцелярия)» (IV: 162).

Восемнадцатого декабря Осип Эмильевич получил трехгодичный паспорт. В этот же день он уехал отдыхать в тамбовский санаторий. Из письма Мандельштама жене в Москву (где она находилась с 15 декабря 1935 года по 15 января 1936 года): «Слушай, как я сюда <���в Тамбов> ехал: ты на вокзал, я – в театр. Сказал дельную „режиссерскую речь“. Актеры ко мне начали тяготеть. Режиссеры всерьез у меня спрашивали. 2–3 дня держался на посту. Потом расклеился. Произошел обычный старинный „столбняк“ на улице. <���…> Дальше я бродил тенью, но вполне благополучно. Дал консультацию в Радиоком<���итете> <���…> За полчаса до поезда ко мне приехала машина с заместителем директора <���театра> и управляющим. Машину они взяли в Н.К.В.Д., и шофер был военный. <���…> Живем на высоком берегу реки Цны. Она широка или кажется широкой, как Волга. Переходит в чернильные синие леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслажденье. Очень настоящие места. До центра – 10 м<���инут> автобусиком. Каланчи, одичавшие монастыри, толстые женщины с усами» (IV: 163). О самом санатории в новогоднем письме жене от 1 января 1936 года Мандельштам высказался гораздо мрачнее: «Какой—то штрафной батальон» (IV: 168).