Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Корнилов нервно кусал губы, Меншиков глядел на него в упор со своей обычной саркастической улыбкой.

— Кажется, Синоп у нас выходит не совсем удачный! — сказал князь и, обращаясь к адъютантам, прибавил: — Что, господа, более смотреть не стоит. Наши возвращаются после славного дела. Пойдем и мы домой пить чай.

Князь еще раз взглянул с усмешкой на Корнилова и ушел со своими адъютантами. Корнилов пожал плечами и, велев сделать еще несколько сигналов, поспешил на рейд.

Возвратившись во дворец, князь Меншиков сел пить чай и сидел все время молча.

Адъютанты перешептывались, не желая раздражать его. Вдруг отворилась дверь и показался Корнилов, явившийся впопыхах, без доклада. Не переступая порога, он громко и горячо, со свойственной ему искренностью воскликнул:

— Вы правы, ваша светлость! У нас нет пароходов! Они наших не подпустили, да и борта у них настолько выше наших, что сцепиться не было никакой возможности.

С этими словами Корнилов снова исчез за дверью.

Эта перестрелка весьма неприятно подействовала на наших моряков. В первый раз им стало ясно, что в борьбе с союзниками кроме героизма и искусства необходимы были и те громадные материальные средства, которыми располагал неприятель.

Но еще крупнейшая неприятность ждала наших черноморцев.

14 июля на море был так называемый мертвый штиль. На рассвете еще чувствовался легкий восточный ветер, и, усмотрев три неприятельских парохода, наши крейсеры стали сниматься с якоря. Но вскоре с библиотеки был дан сигнал крейсерам остаться на месте, так как на горизонте появилась целая неприятельская эскадра. Ветер постепенно стихал, и наконец поверхность моря приняла зеркальный вид. Ярко-изумрудная вода Севастопольского рейда была совершенно прозрачна, солнечный зной давал уже себя чувствовать.

Матросы кончали уборку судов, мыли краску горячею водою, чистили наружную медь, проветривали паруса и флаги. На утро была слабая надежда, что вновь подует ветер и позволит сняться с якоря. Офицеры собирались в группы, и в разговорах между ними повторялось слово: "абордаж", "абордаж".

Легкий туман, с утра стоявший над рейдом, испарялся под лучами солнца и наконец совсем рассеялся. Суда наши стояли на своих боевых позициях. Один из трех ближайших неприятельских пароходов подошел к берегу у северного телеграфа.

Англичанин круто повернул, пустил ядро и две бомбы без всякого результата и побежал в море. Но полчаса спустя неприятельская эскадра стала приближаться. Она шла без флагов и парусов: парусные корабли двигались на буксире при помощи винтовых кораблей и пароходов. Эскадра была по силе равна нашему флоту, но имела то преимущество, что могла двигаться и тогда, когда мертвый штиль отнимал у черноморцев надежду приближаться к неприятелю.

Неприятель, точно глумясь над нами, стал делать в виду Севастополя разные мудреные эволюции. Винтовые корабли учились водить на буксирах сразу по два и по три парусных. Три парохода, раньше подходившие к берегу, делали промеры. Весь Севастополь следил за маневрами неприятельского флота. Даже Нахимов, в последнее время живший неотлучно на своем далеком корабле, стоявшем в глубине рейда, приехал на библиотеку. Долго смотрел он на неприятельские пароходы, наконец отвернулся, проговорив: "Проклятые самовары! Недаром-с я не любил их!"

Удар, нанесенный этим происшествием самолюбию моряков, был весьма чувствителен. Многие молодые офицеры чуть не плакали от бессильной злобы, не зная, кого винить. Даже для самых легкомысленных людей стало ясно, что мысль о втором Синопе должна быть оставлена и что надо думать лишь о том, чтобы спасти родной город и флот.

I

Граф Татищев занимал квартиру в одном из лучших севастопольских домов на Екатерининской улице, хотя ему почти целые сутки приходилось проводить в лагерях близ Песочной бухты, где стояла его батарея.

О богатстве графа ходили в Севастополе несколько преувеличенные слухи, и многие севастопольские маменьки вздыхали, мечтая влюбить графа в какую-нибудь из своих дочерей. Всех интриговал вопрос, почему этот блестящий молодой человек променял гвардию на артиллерию. Одни утверждали, что у него вышла какая-то история с придирчивым армейским полковником, которому граф, гуляя на Невском проспекте, забыл отдать честь. Другие возражали, что в подобном случае при дворе всегда заступились бы за гвардейца, и приписывали перевод Татищева в армию несчастной любви, заставившей его будто бы бежать из Петербурга. Третьи, наконец, утверждали, что граф вызвал кого-то на дуэль, о чем узнало начальство, и хотя дуэль была предупреждена, графу пришлось будто бы перевестись в артиллерию. Какой из этих слухов имел основание — трудно решить, но, во всяком случае, по мнению многих севастопольских барышень, молодой граф был весьма интересным героем романа. Этого мнения не разделяла Леля Спицына, "капитанская дочка", как ее называли в Севастополе. Граф видимо интересовался ею и даже ради нее познакомился с капитаном, которому, впрочем, весьма не понравился. Капитан видел в графе петербургского хлыща и даже сделал выговор Лихачеву за то, что он познакомил свою кузину с этим аристократом. Капитан вообще не любил людей слишком светских и уверял, что слово "аристократ" означает: "Ори стократ, а все-таки я тебе не поверю!"