– Не обожди, а обождите!
– Все равно.
– Вовсе не все равно. Вы унтер-офицер, а не знаете своих обязанностей. Я сейчас буду жаловаться начальнику тюрьмы.
Я постепенно возвышал голос. Прохожие начали останавливаться. Нахал конвоир поспешил переменить тон.
– Потрудитесь обождать!
Не помню уже, из-за чего пришлось ждать. Затем мы вошли в ворота, прошли небольшой двор и поднялись по широкой лестнице с мраморной доской.
В конторе один угол отгорожен деревянной решеткой; на скамейках в этом углу ожидало приемки человек пятнадцать уголовных. Преобладали крестьянские лица и деревенские костюмы. До сих пор приезд и отъезд из тюрьмы сопровождались для меня полной таинственностью и некоторой торжественностью. Попав теперь в кучку людей, я с интересом осматривал и своих соседей и длинный ряд канцеляристов, занятых в той же комнате. Было почти приятно почувствовать себя на минуту не драгоценной жар-птицей, которую прячут от людских взоров. Неприятно – напротив того, унизительно – почувствовалось при виде деревянной решетки: точно загородка для скота! К тому же у решетки не было ни часового, ни специально приставленного надзирателя, – опять будто проявление пренебрежения к арестованным.
– Вы на сколько осуждены? – спросил я молодого рабочего, сидевшего рядом на лавке.
– Пустяки. А вы? – На три года.
Арестантам, которые начали прислушиваться к нашему разговору, стало, по-видимому, неловко. В голосе рабочего послышалась особенная нотка участия, когда на повторенный вопрос о сроке он ответил:
– Стыдно и сказать… Три года! Тут попадешь на три месяца, и то не знаешь, останешься ли жив.
– Эй, отойди там, – раздался окрик начальства из дальнего конца комнаты. Арестанты отхлынули. Несмотря на неприятность окрика, я все-таки с удовольствием отметил для себя, что строгое начальство предпочло не обращаться непосредственно ко мне: очевидно, побаиваются. Через минуту молодой рабочий, оказавшийся позолотчиком, опять приблизился.
– Может быть, будет манифест, – пытался он утешить меня.
– Манифесты к нам не применяются.
– А мне скинули прошлый раз. Я читал, что и вашим тоже полагается…
– А вы уже были здесь? Знаете порядки?
– Был два раза. Только три месяца как вышел отсюда.
– Почему же так скоро опять?
– Характер такой, – произнес он с глубоким сокрушением и с таким оттенком в тоне, будто характер – внешний придаток личности. Он продолжал: – Я раньше числился солдатским сыном, а теперь приписался в мещане и потому сказал, что сужусь в первый раз.
– А если общество [1] Если сельское или мещанское общество не принимало арестанта после тюрьмы, то его высылали в Сибирь.
потом не примет?
– Родные похлопочут. Да ведь и в мещанском обществе считается, что я судился в первый раз. Не хотите ли курить? Здесь потихоньку смолят.
Новый окрик, и позолотчик снова отошел. Чиновник начал вызывать арестантов.
– Ты за что осужден? – обратился он к одному.
– Лом украл. – Все засмеялись.
– Что же тебя, нечистая сила толкала к воровству?
Арестант молчит. Вызывают очень худощавого, болезненного, бедно одетого старика.
– Сколько лет?
– Семьдесят восемь.
– На кладбище пора, а ты в тюрьму угодил.
– Я в молодых-то летах был сельским писарем.
– Волостным писарем? – переспрашивает чиновник, готовый проникнуться почтением.
– Сельским, – подчеркивает старик. Готовность канцеляриста испаряется, он обращается к следующему:
– А ты почему босиком? Ноги болят?
– Из участка в казенных сапогах привезли.
– Ну?
– Меня сдали, а сапоги увезли назад. Дошла очередь до меня.
– Вы чем занимались до ареста?
– Был земским статистиком.
– Статистом? В казенном или частном театре?
– Ни в том, ни в другом. Я служил в земской управе.
Чиновник недоумевает и пишет: «служащий в управе».
– Называйте, пожалуйста, только более ценные вещи, о пропаже которых можно пожалеть, – продолжал чиновник и обратился к своему соседу: – Если таких арестантов приведут разом человек пять, то на опись их вещей пойдет целый день.
Сведения собраны. Произведен поверхностный докторский осмотр. Надзиратель приглашает: «Кому нужно?» – и половина арестантов на время удаляется. Стало уже темно, а мы все ждем. Арестанты все настойчивее просят пить. «Здесь не приготовлено для вас воды», – слышен неизменный ответ надзирателя. Наконец всех повели в цейхгауз. Там жарко натоплено; стоят две ванны. При виде кранов один деревенский парень особенно жалобно стал просить пить. Он получил отказ: вода не кипяченая. Каждый новоприбывший обязан взять ванну и получает казенное белье. Политические имеют право носить все свое. После ванны нас повели в одиночные камеры.
Читать дальше