Баурджан Момыш-улы - За нами Москва. Записки офицера.

— Это, значит, следы джиенышбаевского орудия, — произнес я вслух. — Колея приведет меня к Попову.

Все Тимковское плато оказалось пахотным полем. Оно так сильно впитало дождевую воду, что превратилось в вязкую грязь.

Когда я прошагал с трудом, как муха по меду, метров около двухсот-трехсот, колея пушки слилась с дорогой, обыкновенной проселочной. Дорога пошла вниз. По колеям бежала вода. Я пошел по твердым целинным обочинам.

В небе завиднелись ракеты. Это немцы освещают местность. Затем застрекотал пулемет длинными очередями. Судя по траектории трассирующих пуль, пулеметчик вел огонь с рассеиванием по фронту и в глубину, Вдруг мимо меня просвистело несколько пуль. Я шлепнулся наземь. Затем стало тихо. Вблизи никаких признаков боя. Внизу затявкала собака. Минут через десять в воздух опять взвились ракеты, опять очереди трассирующих пуль пунктирами прорезали темное небо. Значит, немцы в Тимкове. А где же Попов?

Я послал Бозжанова и Синченко к Филимонову, Рахимова оставил в племхозе, Тимошенко потерял в пути, шел по следам Попова, который должен был завязать бой в Тимкове. Никого нет. Я впервые оказался в одиночестве. Это не делает мне, как командиру, чести. Если бы одна из шальных пуль, что недавно просвистели мимо, задела меня, убила бы или ранила, или еще хуже — я попал бы в руки немцам, что тогда?

«Ночью с 27 на 28 октября в боях под Тимковом батальон потерпел поражение. Командир батальона пропал без вести...» — в лучшем случае так напишут в донесении о нас.

Эти ужасные мысли вырвали меня из оцепенения.

«Батальон не должен погибнуть, а комбат не должен пропасть без вести».

Сказав это сам себе, я вскочил и зашагал.

«Не Попова, так Краева найду, они где-то тут, невдалеке», — думалось мне, и я подался наискосок влево.

Вдруг я оказался у одиночной стрелковой ячейки — окопчика, вырытого с колена. В окопе, по грудь в воде, сидел немец в пилотке, с откинутой на задний бруствер головой.

Я сначала вздрогнул, мороз пробежал по всему телу. Потом осмотрелся. Около трупа на земле никакого оружия не оказалось.

Видимо, я бродил по позициям боевого охранения немцев. Значит, они прибыли сюда еще до сумерек, раз успели вырыть одиночные окопы неполного профиля. «Немец убит, значит, здесь побывали наши, выбили боевое охранение», — рассуждал я, подаваясь еще наискось назад, влево. Теперь я шел по немецкому косогору. Вдали показался человек. Мы, видимо, заметили друг друга одновременно. Остановился он, остановился и я, вынул пистолет из кобуры, снял с предохранителя. «Если окликнет по-немецки, нажму на курок, расстояние каких-нибудь двадцать пять шагов». Видимо, мы оба боялись открыть себя. И почти одновременно каждый из нас подался на свою левую сторону. Так и разминулись. Я побрел дальше. Позади, в высоте — источающие далекий свет немецкие ракеты, стрекотня пулеметных очередей. Когда обернулся, над Тимковом взвились три красные ракеты. Это немцы из Тимкова кому-то дают сигнал. Может быть, эти три ракеты означают: «Тимкову угрожает противник», или просто: «Вошел в соприкосновение с противником»...

Предо мною вырисовывается темный силуэт большого стога сена. Прислушиваюсь. Фыркают лошади. Русский говор. Наши! Иду смело. Не дождавшись оклика, спрашиваю:

— Что здесь за курортники расположились?

— Ми, товарищ комбат, — вытягивается передо мной стройная фигура, — сержант Джиенышбаев, — представляется киргиз.

Признаюсь, читатель, когда я услышал его «ми», слезы радости выступили у меня на глазах. Стараясь быть строгим, я спросил:

— Почему вы здесь?! — Не помню дальше, какими резкими упреками я наградил сержанта, но помню, что потом опустился на сено, приказал дать мне закурить и молча слушал доклад сержанта на киргизском языке вперемежку с русскими словами.

Слушая сержанта и жадно затягиваясь самокруткой, я осмотрелся вокруг: у стога журавлем торчало дуло орудия; поодаль, за лафетом, сундуком темнел зарядный ящик: четыре коня в упряжи то с хрустом ели сено, то, мотая головами, звенели разнузданными удилами. На разостланном сене сидело около двадцати наших бойцов. Глядя на них, я думал: «Вот мои бойцы, мое орудие, мои кони... Значит, комбат пока еще не пропал без вести». При этих мыслях меня опять охватывал приступ гнева и того беспредельного недовольства собой, когда во всем винишь и себя, и своих начальников.

Я жадно вдыхал едкий дым самокрутки. Гнев таял.

Сделалось легче.

Из рассказа Аалы я выяснил: Попов со своей ротой, преодолевая трудности переправы, крутой подъем на гору, липкую грязь пахотного поля, шел по заданному азимуту. Дошел до Тимкова, наткнулся на боевое охранение противника, атаковал, выбил его, ворвался в Тимково, но тут же, попав под осветительные ракеты и перекрестный огонь заранее подготовленных огневых точек, вынужден был отойти. Видимо, он ждал подмоги: справа — от Филимонова, слева — от Краева, а с тыла — поддержки комбата. Увы!.. Это был всего лишь замысел командира батальона, его мечта. А боевая жизнь показала странную разницу между замыслом и практикой, между мечтой и конкретной обстановкой. Комбат получил необдуманное приказание свыше, а сам принял необоснованное, не соответствующее конкретной боевой обстановке решение, без учета условий местности, времени, погоды, состояния людей. Это ему удавалось и «сходило» на «отлично» на учебном полигоне перед картонным «противником» и «условными данными», а под Волоколамском ему всерьез сказали: «В бою не шутят!» Конечно, эти строки пишутся теперь, а тогда? Тогда я думал совсем иначе.