Наталья Громова - Пилигрим [сборник]

– Цветаева никогда не хотела покончить с собой!!!

И тут я уже возмутилась всерьез:

– Тысячу раз написала и сказала! – крикнула я, но тут наш разговор прервался.

Ровно через неделю мрачный голос потребовал от меня отчета, почему я на 80-й странице книги “Распад” что-то написала о Пастернаке так и не так, и где я могла взять закрытый цэковский документ, которого нигде нет. Я затрепетала. Книги передо мной не было, я монтировала выставку и попросила перезвонить через неделю (к слову сказать, документ давно опубликован). Я еще раз поинтересовалась фамилией исследователя. Вечером открыла интернет. Заголовок, выложенный на Прозе. ру, попал в самое сердце. “Борис Пастернак, или Торжествующая Халтура”. Факты и фактики о том, что он делал такого или такого числа, сопровождалось хохотком и замечаниями типа: “он думает нас обмануть, но мы-то понимаем, что он думал на самом деле!” Вскоре появились слова об антинародной сущности Пастернака. Мне хватило нескольких страниц, и я уже решила закрыть этот труд, как увидела, что у этого Герострата множество комментаторов. “Спасибо, уважаемый Владимир, – писали умиленные читатели, – вы открыли нам глаза на этого прохиндея”. Некоторые признавались, что никогда не понимали, зачем было писать такие непонятные стихи, и еще более ужасную прозу. Теперь им всё открылось. Читатели были счастливы: им столько времени морочили голову – и наконец появился человек и объяснил, что все эти писатели и поэты – просто хитроумные халтурщики.

Этот агрессивный жанр не надо путать с другим – литературоведением от домохозяек , которое радует нас в книгах “АнтиАхматова”, “Другой Пастернак” и др. Из подобных книг мы узнаем более невинные вещи: о климаксе Ахматовой, или о том, как морфинист Булгаков изводил свою жену, или о романе Е.С. Булгаковой со Сталиным, или о том, как Марина Цветаева… – но тут я умолкаю, каждый может добавить сам.

Шла по лесу и вдруг поняла, что “Выстрел” Пушкина – это про него самого. Про отложенное возмездие. Вот он расслабился, завел семью и детей, а Судьба в виде Сильвио приходит и требует расплаты. И расплачивается человек. Пушкин, конечно же, знал, что наверху всё учтено.

В детстве я очень любила фильм “Город мастеров”. Не видела его с шести лет, потому что боялась, что то сказочное ощущение – разрушится. Помню, как на город напали какие-то гнусные захватчики, и любимец города – прекрасный горбун, которого ранили стрелой в горб, – стал падать с огромной стены, но не погиб, потому что оказалось, у него оказался не горб, а крылья. Как же я была счастлива его крыльям. Тогда, в детстве, мне стало казаться, что всякий больной, не похожий на нас человек наделен чем-то особым. Какими-то тайными крыльями.

После России как “После бала”. Вся прежняя Россия – это длинный фантастический сон. Варенька, бал, шампанское, красивый полковник-отец, любовь и мечты. А настоящая – это свист шпицрутенов, крики: “Братцы, помилосердуйте!” И то, как полковник хлещет перчаткой солдата по щекам: “Будешь мазать? Будешь?”. И такое близкое умозаключение героя. “Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал”. И тоска от этого, тошнота, и боль. Тогда и теперь.

Когда я читала и писала о советском времени, меня не оставляла надежда, что все увидят, как просто созданы советские мифы и каким бременем они лежат на нас. И каждый поворот советской истории был трагическим самообманом, оплаченным морем крови. Причем получалось всегда так, что главными свидетелями обвинения для меня становились вовсе не диссиденты, а самые яростные защитники и адепты советской власти: комсомольский поэт Николай Дементьев (после вербовки пытавшийся куском стекла перерезать себе горло), тяжело и беспробудно пившие Владимир Луговской, Михаил Светлов, Ольга Берггольц и многие другие. Убивали себя и пили – от невообразимой лжи и духоты, от понимания своей вины. Никогда это не чувствовал Петр Павленко, которому было всё равно, какой власти служить.

И вот теперь мифы, разобранные на части, рассыпавшиеся в прах, подбирают новые молодые писатели. Они натягивают парики, намазываются красками, примеривают на себя старое распадающееся тряпье – в виде то запыленных гимнастерок, то стертых портупей.

Мы дети страшных лет России…

В начале XX века, как всем известно, политический кризис нарастал: сразу после провала Русско-японской войны он перешел в революцию 1905 года и далее до октября 1917-го. Предчувствием грядущей катастрофы наполнены все известные тексты того времени. Но при всех прочих такого подъема науки, философии, литературы, живописи и музыки Россия еще не знала. Предчувствие гибели не мешало, а даже помогало искусству осознать свою экзистенциальную сущность.