Осип Черный: Мусоргский

– В музыке шаржа, однако, нет. Она мелодична и трогает.

– Вот и слушай. Это, Мусоргский, по твоей части, а нам больше невмоготу.

Мусоргский не отозвался. В душе его что-то восставало против суждений товарищей: музыка оперы по временам заставляла настораживаться, волноваться, следить с сочувствием. Определить свое впечатление было, вследствие неопытности, нелегко, но оно, во всяком случае, не совпадало с впечатлением товарищей.

После того как спектакль окончился, с верхних ярусов стали требовать исполнителей. Особенно часто называли имя Петрова. Когда певец появился и, посмотрев наверх, на друзей, давно полюбивших его, прижав руку к сердцу, с достоинством поклонился, аплодисменты усилились. Они перешли в бурю восторга, когда Петров появился во второй, в третий раз. Аплодировали и с галереи и с других ярусов. Казалось, русская опера тоже имеет своих горячих сторонников и вовсе не все являются тут приверженцами изысканных, сладких итальянских рулад.

Не дожидаясь, пока опустят занавес, преображенцы вышли из зала.

– Нет, совсем не то, что в Большом, – упрямо повторил Оболенский. – Бедно и скучно.

– Да ведь денег на русскую труппу мало дают, – возразил снова Ванлярский. – Откуда тут быть богатству?

– Этакую оперу да еще пышно ставить – сам посуди, стоит ли! Я понимаю, беллиниевских «Пуритан», флотовскую «Марту», а тут история обманутой мельниковой дочки!

У вешалки толпилось много народа; капельдинер, завидев преображенцев, вынес им шинели, и они, одевшись, вышли.

На площади было сыро. Огни масляных фонарей слегка колебались, огражденные стеклянными колпаками от ветра. Перед зданием театра стояли рядами кареты и экипажи, а дальше большая часть площади тонула в темноте.

Заметив группу остановившихся офицеров, подъехали два извозчика.

– Куда прикажете, ваша милость? В ресторан?

Оболенский, обернувшись к товарищам, предложил:

– В самом деле, к Доминику, что ли? Там поужинаем.

Мусоргский, проявив неожиданное упорство, отказался, и Ванлярский присоединился к нему.

– Что же это вы компанию ломаете? Нехорошо.

– Пожалуйте, – повторил извозчик, картинно натягивая вожжи и удерживая рысака.

– Я домой отправлюсь: устал, – повторил Мусоргский.

– Как хочешь, но это не по-офицерски.

– Пусть их, оставь: и без них проведем время недурно. Давай! – крикнули извозчикам.

Толпа, выходившая из театра, быстро редела. Экипажи, оставшиеся после разъезда, перебирались поближе к Большому театру в надежде на публику, которая должна была появиться оттуда. Перед главным подъездом прогуливались полицейские. Будочник стоял возле полосатой будки; рядом с ним сидела собака.

Город строго и холодно принимал толпу, шедшую из театра, и вскоре она вся растаяла на его темных, плохо освещенных улицах.

– Так ты Даргомыжского знаешь? – спросил, оживляясь, Мусоргский. – Каков он, интересно? Я ведь композиторов никогда не видал.

Ванлярский отозвался:

– Как тебе его описать?… Самолюбив, даже бывает язвителен. Когда «Русалку» весной поставили, такая же неудача была, как сегодня. Естественно, он раздражен: ждал лучшего – думал, прием будет хороший.

– Ты как же с ним познакомился?

– В одном доме встретились. Я стал про романсы его толковать, он и позвал к себе. Народ у него бывает занятный: собираются, музицируют.

– А из себя он каков? – с тем же интересом продолжал Мусоргский.

Ванлярский рассмеялся:

– Про него, если не знать, никак не скажешь, что он композитор. Ростом мал, голос высоконький, а усы зато важные, как у казака. Однако держится хорошо, даже светскость в нем есть, хотя сам из чиновников… Да я сведу тебя как-нибудь, вот и увидишь… Ну, прощай, Модест, мне сюда.

Он пожал руку товарищу и, свернув в переулок, через минуту исчез, скрывшись в нем, как в высоком, узком ущелье.

День стоял пасмурный. Часам к десяти заладил мелкий дождь, и стало еще темнее. Пришлось зажечь лампы.

Новых больных было нынче немного. Обойдя палаты, попробовав на кухне готовящуюся еду, ординатор заглянул от нечего делать в дежурную комнату. За столом, возле лампы, сидел молоденький, изящный, худой офицер и что-то записывал. Ординатору показалось, что тот пишет на нотных линейках, и это его удивило.

Присланный в госпиталь из полка на дежурство, Мусоргский в самом деле пытался сочинять. Прежде он если что и придумывал, так за роялем, а тут, благо свободного времени оказалось достаточно, решил испробовать свои силы, не прибегая к помощи инструмента. Дело ладилось поначалу, мелодия, звучавшая в сознании, была слышна во всей своей гармонической полноте. Мысль, что он работает, как истый композитор, придала ему бодрости: день уже не казался таким однообразным, и пустынная пасмурность помещения перестала угнетать.