Федор Раззаков - Как уходили кумиры. Последние дни и часы народных любимцев

Вспоминает сын актера Петр Меркурьев-Мейерхольд: «Судьба пощадила Меркурьева – не дала умереть немощным. Он ушел в небытие практически прямо со сцены, под шквал оваций. Умирал Меркурьев грандиозно. Да, именно так. В отделении реанимации он лежал на высокой кровати, смотрел в потолок, и было видно, как лихорадочно он размышляет. О чем? Ведь он понимал, что умирает. Сознание его путалось – азот все активнее проникал в кровь, уремия наступала неумолимо. И вот в этом спутанном сознании он повторял:

– Позвони в театр (безошибочно назвал номер телефона), узнай, почему Мольер идет третьим спектаклем и что там будет играть Катя.

Судьба младшей дочери его волновала бесконечно! За нас с Анной он был спокоен.

– Пойди в институт – там есть приказ, чтобы маме без меня дали русскую мастерскую…

И судьба мамы – его обожаемой Иришечки – волновала его, ибо именно этот фронт был самым напряженным в многолетней борьбе.

А однажды поманил меня взглядом к себе поближе и тихо прошептал:

– Я хочу, чтобы ты жил долго.

Когда удивительный врач-реаниматолог Владимир Иванович Бессонов решился на риск и ввел Меркурьеву максимальное количество очень эффективного препарата – лазикса, вдруг появилась надежда, что отец вытянет! Он зажил, голос стал огромный, мысли, хоть и путаные, но активные.

– Ириша! Какой я сегодня спектакль видел! Это потрясающе! – громыхал он на кровати (а в жизни он не был «громыхающим»). – Надо собрать народ и обсудить!

И далее:

– Где моя Ириша? Я ее обожаю, это потрясающая женщина!

И подходила к нему седенькая, почти слепая старушка-жена, Ирина Мейерхольд, которая была младше его на год, но давно уже выглядела, как его мать. Он же так и не сделался стариком. И даже в самые последние часы, когда сознание совсем покидало его, он особо реагировал на окружающее – с юмором и добротой. Медицинские сестры, думая, что Меркурьев находится в глубокой коме, разговаривали излишне громко. И вдруг услышали, как больной проворчал фразу из старого анекдота:

– Тише, б.., полиция.

За два часа до конца к нему в палату пришел Игорь Горбачев. Он наклонился над ухом Меркурьева и сказал:

– Василий Васильевич! Третий звонок – ваш выход, Артист!

У отца приподнялись брови…

Сердце его остановилось в 13 часов 12 мая 1978 года…

16 мая с 10 часов утра был открыт доступ в Театр имени Пушкина. Народ шел несколько часов. Накануне я подобрал музыку из любимых отцом музыкальных произведений. Много там было музыки, и, конечно же, «Элегия» Массне и «Сомнение» Глинки в исполнении Шаляпина. У папы всегда появлялись слезы на глазах, как только звучали в исполнении Шаляпина слова: «Уймитесь, волнения, страсти… »

И вот уже после трех часов прощания с Меркурьевым, когда у гроба стояли В. И. Стржельчик, В. П. Ковель, А. Д. Папанов и, кажется, О. В. Басилашвили, зазвучал голос Шаляпина: «Уймитесь, страсти….

Я неотрывно смотрел на лицо покойного отца и вдруг увидел, что по его щеке катится слеза.

– Анна, смотри! – сказал я сестре.

– Плачет! – ответила Анна.

– А он всегда плакал, когда Шаляпин пел это.

– Правда? – совершенно не удивляясь, а очень просто спросил Анатолий Дмитриевич Папанов.

Прошли шесть часов прощания. Упал тяжелый занавес Александринки. Гроб вынесли, обнесли вокруг театра, поставили в катафальный автобус, где уже сидели мои тетушки. Сели и мы с Анной. И тут я почувствовал, что вот-вот кто-то заплачет, и это как цепная реакция перейдет на всех – на меня в том числе. И я сказал:

– Ой, я анекдот вспомнил! Встречаются два могильщика. Один говорит другому: «Мы вчера так устали – баскетболиста хоронили, трехметровую яму рыли». А другой отвечает: «Что вы устали! Вот мы устали – народного артиста хоронили: шесть раз на „бис“ откапывали!»

Кто-то мне тут же сказал:

– Как ты можешь! Это кощунство!

– Да бросьте вы ханжить! Папа был человек с юмором. Он сейчас бы посмеялся с нами! А почему мы должны плакать? Себя жалеть? Это для него оскорбительно. А его жалеть тем более нельзя – он прожил достойную жизнь. И дай Бог каждому так умереть, чтобы его вся страна провожала.

На Литературных мостках Волкова кладбища процессию встретили четыре очень интеллигентных могильщика, в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. Около могилы я обратил внимание на то, что почти до середины яма была заполнена еловыми ветками.

– Это чтобы Василию Васильевичу мягче лежалось, – сказал могильщик.

У края могилы гроб открыли. Какая-то старушка, взглянув на покойного, сказала: