Джон Херси: Возлюбивший войну

Ко всем чертям рассветы, они для вторых пилотов! Верзила сидел, наклонившись над штурвалом, как делал всегда, управляя машиной. Огромный, в кожаной куртке с откинутым на плечи рыжеватым меховым воротником, с расстегнутой у горла застежкой-молнией... Ни дать ни взять полицейский мотоциклист - наглый, уверенный, что не встретит сопротивления со стороны своих жертв. Мы еще не достигли высоты, где обычно включали кислород, и потому Мерроу пока не застегивал шлем - чашечка для подбородка из твердой кожи болталась на обращенной ко мне стороне лица, подбитый мехом козырек смотрел куда-то вверх; я мог видеть только выпуклость головного телефона, эту чашечку для подбородка и летные очки; очки он сдвинул на лоб, концы их эластичной завязки торчали на самой макушке мягкого шлема. На правом виске Мерроу, из-под резинки очков, выбивалась прядь жирных светлых волос.

Во сне я видел Мерроу таким, каким привык видеть в начале срока нашей службы в Англии, - ближе к концу он стал совсем иным.

Базз не боролся с машиной, как некоторые другие, в том числе и я, потому что я - недоросток и хуже достаю управление. Он управлял кораблем играючи, кончиками пальцев, все его движения отличались удивительной пластичностью и такой же пластичностью отличался каждый маневр самолета. Рядом со мной, на соседнем кресле громоздилось нечто мощное, некий внушительный механизм из железных мускулов, кожи, ткани, меха и резины. И все же Мерроу покорял машину не силой, а скорее лаской. Его пальцы, управляя "крепостью", касались кнопки автопилота с неожиданной для всего облика Базза мягкостью - такой же неожиданностью казалась способность самой этой маленькой кнопки влиять на эту тяжелую махину. Мерроу держал штурвал, как рюмку с мартини или сигарету, когда полагал, что производит впечатление на дамочку.

Я наблюдал за ним и видел его лицо, не более и не менее выразительное, чем высотомер или шкала одного из указателей оборотов. Он неторопливо переводил взгляд с циферблата на циферблат, время от времени посматривал то на просветы над нами, то на разрывы между бесформенными громадами облаков внизу, и чувствовалось, что он ко всему равнодушен, кроме своего дела; иногда он взглядывал на своих ведомых и звено, летевшее впереди и выше. Он был невозмутим и действовал с точностью автомата.

И тут я, Чарльз Боумен, вдруг почувствовал во сне, что больше не в состоянии переносить зрелище самодовольного Мерроу, крепко ухватился за штурвал и с силой нажал ногами на педали. Но как я ни старался подать колонку вперед и повернуть штурвал вправо, как отчаянно ни нажимал на правую педаль, управление не реагировало.

Я взглянул на Мерроу: не напрягаясь, он по-прежнему управлял "крепостью" одними лишь кончиками пальцев. Несмотря на все мои усилия машина все так же плавно неслась вперед, строго выдерживая курс.

В одном положении замерла стрелка указателя поворота и крена, неподвижен, как остановившиеся часы, был указатель скороподъемности, и мои отчаянные попытки ни к чему не привели.

Я вновь повернулся к Мерроу. Базз не спускал с меня глаз. На его бледном, непомерно крупном лице читалось решительное неодобрение.

Потом мы с Баззом играли в карты в офицерском клубе, Дэфни что-то нашептывала мне, и все во сне стало приятным.

Часы показывали уже две минуты третьего. А подъем был назначен на два. Меня снова удивило отсутствие Салли. Обычно он начинал с нашего барака.

Окончательно проснувшись, я вспомнил одну вещь. Я ненавидел Мерроу. Я ненавидел его вот уже три дня.

В прошлую субботу, едва взглянув на Дэфни, я заметил в ней какую-то перемену. Это выражалось не в ее словах или сознательных действиях - нет, тут было что-то иное: она словно сделала какое-то открытие и сейчас выглядела такой нежной, что, казалось, вместе с ее настроением, с тончайшей игрой ее сокровенных чувств менялся цвет ее лица и даже ее аромат. Я взбежал по скрипящим ступенькам дома в Бертлеке, где снял для нее комнату, и сердце у меня стучало, как при взлете. Я открыл дверь и встал на пороге. Дэфни с книгой в руках сидела у окна мансарды напротив двери, на деревянном стуле с прямой спинкой; она вздрогнула, выронила книгу, даже не заметив этого, и кинулась ко мне. Дэф, конечно, видела и мою поношенную кожаную куртку, и мои взъерошенные волосы и все же воскликнула:

- Ты мой красавчик!

Я знал, что это пустая болтовня, но промолчал.

Дэфни не бросилась в мои объятия, она никогда этого не делала; она остановилась передо мной и ждала.

Читать дальше