Семён Бадаш: Колыма ты моя, Колыма

— Мне свободы не видать. Сроков у меня на десятерых хватит. В общей сложности к 150 годам подойдет. Жизнь моя пропащая. Остается только сукам мстить.

Первый раз в жизни встречаю еврея, вора и убийцу. Вечером Леву — «пахана» — веселят все блатные. Они поют под гитару: «Проснулся рано — город спит, не спит тюрьма, она давно проснулась, а сердце вдруг так сильно защемит, как будто к сердцу пламя прикоснулось…»

Продолжаем путь в Москву. В соседнем купе сидят женщины-блатнячки. Матерятся во всю, не стесняясь конвоя. Наколки у них особенные: «Умру за горячую е…», «Не умру под фраером», и т. д.

Остановка в Иркутске. Местная тюрьма очень похожа на омскую — старинное здание с толстыми стенами и низкими сводами. Глядя на высокий каменный забор Иркутской тюрьмы, думаю — далеко ли еще до Москвы? Знакомлюсь в камере с пожилым мужчиной — священник Яворский. Получил 3 года, но не по политической, а по бытовой. Финансовые органы, обнаглев, с каждым годом все больше увеличивали налог. Хотя приход был большой: приезжали со всей Нижегородской дороги, даже из Орехово-Зуево, на ремонт храма средств не оставалось. К тому же власти выдали книжку квитанций, которые надо было выписывать за крещение, за отпевание, за исповедание. А денег на ремонт церкви не давали. Так за «невыписанные квитанции» Яворского и посадили. На прогулках батюшка рассказывал живо и интересно о церкви, о вере. Потом, улыбаясь, говорил:

— Вот вы, медик, лечите тело человека, а ведь я, как и все священники, тоже врачую: мы лечим душу человеческую.

Несколько лет спустя, мы с женой приезжали в Леонове, которое находится в 2-х часах езды от Москвы, в гости к священнику Яворскому. Он пользовался большим уважением у мирян во всей округе до Владимира включительно, и во все праздники церковь была переполнена народом. В конце 60-х годов этот интеллигентный, образованный и добрый человек ушел в мир иной.

У заключенного бывают свои радости. На этот раз наш вагон от Иркутска подцепили к скорому поезду. Перед горным перевалом, ближе к Уралу, прицепляют к составу второй паровоз. Поезд берет подъем. Кто-то говорит, что скоро будем проезжать интересное место. Смотрим в маленькие окна. Дремучие леса по обе стороны дороги. Слева по ходу поезда большая скала. Глубоко внизу — ущелье. В скале высечен барельеф «вождя всех народов». Нам удалось хорошо разглядеть его — поезд замедлял ход.

Кто и когда рискнул работать на такой высоте? И для чего, в этой глуши, среди дремучих лесов?

Несколько лет спустя я прочел рассказ Алдана-Семенова «Барельеф на скале» и подумал, что творцы барельефа, как и сам автор рассказа, принадлежали к тем, кого Солженицын правильно именует «ортодоксами». Это коммунисты, потерявшие все, униженные и оскорбленные, продолжавшие до последней минуты верить в партию и вождя…

— Привезли троих на переследствие. Принимайте!

— Ослы, зачем везли сюда, что не знаете, что здесь давно нет внутренней тюрьмы?

— Да в направлении сказано, что в КГБ, вот и привезли.

— Шуруйте в Лефортово, теперь там все следственные и переследственные.

Воронок разворачивается. Переезжаем Яузу и на Красноармейской сворачиваем на боковую улицу. Автоматически открываются двойные серые железные ворота и въезжаем во двор. Тюремная охрана принимает нас, предварительно пересчитав. На моем конверте (личном деле) две красные полосы. У других таких отметок нет. Ведут на первый этаж и запирают в одиночке. Железная кровать. Чистое постельное белье. Непривычно. Дежурный «вертухай» бесшумно прогуливается по коридору, заглядывая иногда в глазок. Тишина. В камере довольно светло — можно читать. В углу цементированное «очко» со сливом.

Чемодан свой сдал еще при приеме, но ремень и шнурки не отобрали. Видимо, изменились правила на Лубянке.

Входит дежурный офицер:

— Какие будут пожелания? Я, не задумываясь:

— Во-первых — хочу свидания с родными, я не видел их почти 7 лет. Второе — у меня на счету заработанные деньги — прошу курево и что-нибудь из еды, из ларька. Меня везли 75 дней. Можно ли, чтобы побыстрее началось переследствие?

— Свидания будут зависеть от вашего следователя, но мне кажется, вам их пока не дадут. Ларек обеспечим сразу и пришлем библиотекаршу со списком книг.

Я не верил своим ушам…

После пересылок и шума вагонов тишина Лефортовской тюрьмы действовала успокаивающе. Спать можно было даже днем. Но, когда усталость проходила, тишина начинала действовать раздражающе.