Тамара Леонтьева - Лихачев

— Боюсь я все-таки. Изуродуют его, — сказал Лихачев.

— И в самом деле изуродуют, — заметил Тарасов. — Понимаешь! И нет желания изуродовать, а как раскрутят маховик, начнут прорабатывать на всех рабочих собраниях — не остановишь. Пропала тогда репутация у человека, а восстановить ой как будет трудно.

Вспоминая этот недавний разговор с Лихачевым, Тарасов тяжело, напряженно молчал.

Демьянюк, непривычно строгий, сидел напротив него в кресле и барабанил пальцами по своему портфелю.

— Я ухожу на другой завод, — говорил он непримиримо. — И никакой вины за собой не вижу. Мне было поручено сложнейшее проектирование. Я работу выполнил. Не нравится, не дают условий для осуществления моего проекта — пожалуйста. Пусть делают как хотят…

— Тем более что все равно у них без меня ничего не получится, — неожиданно для самого себя вставил Тарасов.

Демьянюк пошевелил широкими плечами. Это движение Тарасов истолковал так: «Какое мне дело, получится у них или нет».

И все же каким-то шестым чувством, знакомым каждому партийному организатору, Тарасов уловил фальшь в этом движении.

— А вам, товарищ Демьянюк, я вижу, все-таки тяжело, — сказал он.

Демьянюк с некоторым удивлением посмотрел на Тарасова.

— Да! Мне очень тяжело, — сказал наконец Демьянюк сквозь зубы.

— Значит, тяжело все-таки расставаться с заводом? Скажите мне по-товарищески.

Но Демьянюк молчал.

— Значит, не хотите разговаривать?.. — начал было Тарасов, но Демьянюк перебил его.

— Почему не хочу, — сказал он с горячностью, — Но, Степан Никонович, ничего вы не понимаете. У меня словно жизнь отняли. Я не могу без завода. Я люблю завод. Я на нем вырос. Мне так тяжело, что, когда я вижу в газете заметку об автозаводе, у меня руки начинают дрожать. По ночам я просыпаюсь, бегу к телефону узнать, как обстоит дело на главном конвейере. Да что говорить об этом. Это как болезнь. Поверьте!.. Мне так тяжело, как еще никогда не бывало. Поверьте мне!

Тарасов не мог не поверить.

Да… Между людьми происходят самые ужасные ссоры и недоразумения только потому, что они не понимают друг друга. А почему не понимают? Может быть, потому, что они прежде всего боятся за свой престиж. «Я сказал — значит, и быть посему!» А ведь иногда то, на чем они настаивают, так, блажь — вот и все…

— А что ж ты ему в конце концов сказал, — спросил Тарасова Лихачев, приехав в райком.

— Я ему. просто сказал: «Пойди-ка на завод к Лихачеву, поговори с ним. Он же тебя любит. Чудак ты человек». Вот и все, что я сказал.

— А он? — спросил Лихачев.

— Он говорит: «У меня тоже есть, самолюбие».

— Вот это и плохо. Чересчур много у него самолюбия, — процедил Лихачев сквозь зубы.

Тарасов добавил еще, что несколько минут спустя, не достигнув никакого взаимопонимания, он простился са строптивым инженером, ругая себя дураком, липовым агитатором.

— Значит, уходит на Горьковский завод? Твердо? Уже договорился! Ну что ж! — ронял ненужные слова Лихачев.

Вернувшись на завод, он несколько раз прошелся по своему кабинету, стараясь размять усталые колени и плечи. Он ходил так из угла в угол и с удивительной ясностью представлял себе, как встретит Демьянюка директор Горьковского автозавода Дьяконов и какое выражение; лица будет у этого старого его товарища и какие слова будут сказаны.

Какие, собственно, тут нужны слова, когда перед всеми людьми стоит такая непомерно гигантская задача, что никакими словами ее не охватишь.

Несколько дней спустя Демьянюк пришел в приемную Лихачева.

— Иван Алексеевич у себя? — спросил он, глядя в сторону.

Семененко, увидев Демьянюка, как-то помрачнел и, почему-то засуетившись, извлек из бокового кармана очки.

— Ивана Алексеевича нет.

— Когда же он будет?

— Не знаю… Не знаю, и все…

— Я бы очень хотел увидеть Ивана Алексеевича, — сказал Демьянюк, — делаю последнюю попытку.

— Ивана Алексеевича пока нет. И тягостное молчание.

Раньше, когда Демьянюк приходил на завод, его окружала ясная, ровная атмосфера, которая радовала его. Казалось, даже стены говорили ему: «Здравствуй, Фома!»

Теперь люди не останавливались, увидев его, а сухо здоровались едва приметным кивком головы.

Очевидно, из духа протеста к этому отчуждению и холоду Демьянюк вырвал листок из записной книжки и написал:

«Иван Алексеевич! По указанию секретаря райкома заезжал к вам, но вас не застал».

Оставив записку на столе у Семененко, он ушел.