Юрий Оклянский - Федин

Внимательно следил старейшина писательского цеха за текущим литературным процессом. Своевременные оценки Федина в 60-е годы решающим образом отразились на творческих биографиях или судьбах книг таких мастеров, как А. Лебеденко, Г. Коновалов, М. Бахтин, М. Щеглов…

С радостью выделял Федин успехи крупных талантов, уверенно входящих в литературу, обращающихся к анализу глубин народной жизни. Об этом говорит обмен письмами с Василием Шукшиным.

25 сентября 1967 года, прочитав в верстке журнала "Новый мир" рассказы Шукшина, Федин отправил автору такое письмо:

"Уважаемый Василий Макарович, — писал он, — сейчас, получив верстку 9-го номера "Нов[ого] мира", прочитал два Ваших рассказа и после первого сразу схватил перо, чтобы написать Вам — о чем? — только о том, как растроган, взволнован отличной Вашей прозой художника! Думал — похвалою рассказа "В профиль и в анфас" ограничусь, но, складывая листы, остановился на рассказе "Как помирал старик" и тоже прочитал, и тоже растрогался.

Знаю, Вы поймете меня: в рассказе нет и тени сентиментальности, да и я никогда не страдал этой болезнью. А трогает, будит чувство разительная верность Вашей речи, воспринятой от героев и словом писателя героям возвращенной.

Я и прежде дивился Вашему острейшему умению изображать лица средствами диалога. В мастерстве этом Вы, кажется, совершенствуетесь все больше.

У меня нет никаких целей, кроме желания сказать Вам по-читательеки — спасибо за доставленную радость превосходного чтения. Пишу же Вам, дорогой товарищ, с настоящим удовольствием…"

"Дорогой Константин Александрович! — почти тотчас же отозвался Шукшин. — Знаю, Вы за свою славную, наверно, не всегда легкую жизнь одобрили не одного, не двух. Но вот это Ваше бесконечно доброе — через Москву — прикосновение к чужой судьбе будет самым живительным. (Приму на себя смелость и ОБЯЗАТЕЛЬСТВО — обещать.)

Получив Ваше письмо, глянул, по обыкновению, на обратный адрес и… вздрогнул: "от К. Федина". Долго — с полчаса — ходил, боялся вскрыть конверт. Там лежал какой-то мне приговор. Вскрыл, стал читать… Прочитал первые строки, стало больно и стыдно, что рассказы мои не заслуживают столь высокой оценки мастера. Захотелось скорей прочитать письмо и потом помучиться, помычать и сесть и писать совсем иначе — хорошо и крепко. А потом перечитывал письмо, немножко болело, но крепло то же желание: писать лучше. "Бог с ним, думаю, переживу я это письмо, но отныне нигде не совру, ни одно слово не выскочит так".

Спасибо Вам, Константин Александрович!

У Вас добрая, теплая, наработавшаяся рука.

Дай Вам бог здоровья!.. 30 сент. 67 г. Вас. Шукшин".

Вернейшим нравственным ориентиром, университетами идейно-художественного опыта для текущего литературного процесса руководитель писательской организации страны считал прежде всего классику советской литературы. Среди работавших рядом мастеров особое место в ней принадлежало М. Шолохову.

В мае 1965 года в Колонном зале Дома союзов состоялся вечер, посвященный 60-летию М.А. Шолохова. В зале, который был свидетелем крупнейших событий в истории советской литературы, Федин прочитал с листков свое яркое, отточенное "Слово о Шолохове".

Прежде всего Федин отметил мощь эпического таланта и широту диапазона художественных сил писателя. Он напомнил лишь об одном разительном факте, который уже сам по себе составляет подвиг для пишущего: в начале 30-х годов почти сразу вслед за публикацией второго и третьего томов "Тихого Дона" в советской литературе явилась первая книга "Поднятой целины". Писатель, казалось бы, без видимых усилий совершил переход от одного жизненного предмета повествования к другому — от сравнительно давней истории к стремительно бегущим событиям дня.

Федин выделил решающие особенности худоя?ествен-ного дара и творческого опыта Шолохова, чрезвычайно важные для советской литературы, для всей художественной культуры.

"Громадна заслуга Михаила Шолохова в той смелости, которая присуща его произведениям… — подчеркнул Федин. — Он никогда не избегал свойственных жизни противоречий, будь то любая эпоха, им воображаемая. Его книги показывают борьбу во всей полноте прошлого и настоящего. И я невольно вспоминаю завет Льва Толстого, данный им самому себе еще в молодости, завет не только не лгать прямо, но и не умалчивая. Шолохов не умалчивает, он пишет всю правду. Трагедию он не переводит в драму, из драмы не делает занимательное чтение… Но сила правды такова, что горечь жизни, как бы даже ужасна она ни была, перевешивается, преодолевается волею к счастью, желанием его достичь… Недаром мы усвоили такое понятие, как "оптимистическая трагедия", зная хорошо, что это вовсе не пустая игра слов… Таков, в частности, великолепный заключительный том "Тихого Дона".