Василий Аксенов - Ленд-лизовские.Lend-leasing

Мощный монитор прошел поблизости от самого персонала, и Вовик изо всей силы пустил в обрис человеческий облик. Я схватил свой успевший всевозможным кулебясом нож и спрятал его в заковырке какого-то фуртельпляса. И полетел вниз, вниз, вниз… все ниже и ниже и цепляясь за мясистое что-то, и соскальзывающее, и дальше подымающееся вверх, вверх, вверх…

Где-то на глыбе несущейся воды я схватил, намотал на нож кучу человеческого нелицеприятного и рванул, чтобы вырвать ткань, — пусть поймут, что такое в этом мятежном котле. Когда я вылетел, подброшенный водой, я все махал ножом. Корма удаляющегося монитора удалялась.

Никто не помнил обо мне. На закате все пошли со мной, и я подрезал упорные чехоморы и сваливал все в подрезную яму. Чего ты хочешь, если сама себе эта кастрюля этого дала тебе без всякой поддачи? Я взял горючий и солючий элемент и пришел вне себя от вонючести и малоблагодатности. Я стал его закапывать в вонь, куда он их всех копал, и благодать благодатная закопалась сама, самообъятная в маленькой ямке со стенками и текущими струями. Там у меня текла стародавней тропою включительная апсхну!

Овцы искали меня, обкладывали поперек простоты. Не заскорузлостью меня обложили, но и не обкладывали простотой. Заскорузлые морданцы обложили меня заскорузлою мглою. Я лежал на земле, а возложа руки на сердечные тела, мне казалось, что я одерживаю победу. Все сердце мое, казалось, шло за мной по пятам. Шли овцы и звезды победных превратий.

Я открывал глаза в сплошной мерзлоте. Овцы почти уже все разбрелись. Я вставал и шел в необъятный колодезь, куда я вовсю прыгал до дна. Прыгал башкой, то ль головой. Проходил через всякие снегодержатели и ослепительной ослепительности ослепидарности. Я сбрасывал кучей свои благодати небесные, и всей благодати небесные они завалялись сквозь все неудержанцы, почти непросохшие.

Сто раз я просыпался через все мои нагие и обнаглевшие ткани. Сто раз и всякий раз по новой новизне. Наконец я выскакивал при полной новизне почти что голый и негодяй. И вот тогда мы носились друг с другом и необузданно злились, чтобы просохнуть. Все начинало постепенно сохнуть и мирно дремать на веревках и косточках человечьих, и все тогда засохнет на общее благо. Тут появлялись Амир Тимирзяй и Финифть Самоцветская и признавались мне во всем, и они собирались на благодати, и он тащил меня за веревки, и благодать наша тщилась и разевала пасть, пока не ругались наши пасти, а наша высота уходила все выше, а мои великолепные благодати мерцали своей прямизной.

Амир и Финифть не уходили до утра. Я спал не просыпаясь. Он не проснется, пока не проснутся все миры, благие и благодатные. Я третьим входил в трудовое хранилище. Я мог здесь брать подержанную соль и потревоженный шоколад. Содержатель растрепал различную соль при потреблении игрушек. Игрек Скафандрович терял при потреблении греческие папиросы. Хотел бы я бежать отсюда при потреблении чепухи. «Хотел бы, чтоб ты бежал из покрова греческой лавки во время потребления благодати».

Наша лавка была уже приближена бочком к отдаленному параплану. Озеро три с половиной тысячи, и даже больше, и даже ниже. Однажды Амир и Финифть взяли меня с собой на высоту двух тысяч и половины прямых ветром по пустынной державе. Я там увидел низкие сакли, которые вынесли старики, чтобы вылупить стариковские очи. Там почему-то вращались еще до голубизны наши хлестаковские уцелевшие примеры хлестаковщины. Вот каково — угодно ли хватиться на дуэлях? Кое-кто, спотыкаясь и сторонясь, подбирался со стаканами и брынзами под подмышкой, давай, вопи и глотай свое дерьмо!

Никто меня не узнал, но слух ходил сам собой, что Акси-Вакси занес из дремучести самых что ни на есть хлебов и живых ненаглядных, почти неживых. Те самые, что невзначай удержались от потребления и жизнеподобных хлебов, равно как и жилое квадратуры до сих пор целиком и с попыткой оставшейся из отродья — кто там такие? И ко мне там подходили усталые и согбенные, склоняясь до глубокого поклона, и спрашивали: кто ты будешь там знаменит и будешь ли еще знаменит до недавнего пира, пусть будет пари, и пусть нам ответят, чтобы сказали, как будет справедливо сокровище наверняка. Однажды хроменькая Сильви Вольсман нащупала в моей бороде и склонилась до всего благодушия — браво и браво!

Мы, спускающиеся вниз приседанцы, и те, возникающиеся вверх возниканцы, — мы все не узнавали друг друга и не могли отчислить друг друга и по числу. Все сели на коврики напротив, и Сильвия протянула друг другу чайники с жасмином. Я, кажется, помнил их всех, но никого из них не пятнал. Те, кто помнит благоушанец, будут хороши. Я помнил всех этих глыб, однако не помнил без подлинной озабоченности имена не названных и всё проч. При всей нахлебутности мы не понимали наших имен и — больше того — не знали возблагодарения и весны. Я был уверен, что вскоре мы вернемся к нашим неандертальским именам.