Эмиль Кардин - Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском))

Поверхность жизни бурлила, кипела, слепила. Поднятый на уровень груди пистолет Лепажа разряжался сухим хлопком, гарцевали кони, гремела полковая музыка, в бокалах играло шампанское, зычный мужской хохот сменялся дамским щебетанием, томительные дежурства — уроками «овидиевой науки», написание нудных рапортов — спешными, на перекладных, командировками…

Теплилась, не вспыхивая, надежда сочетаться браком с Софьюшкой Савицкой. Ей слались меланхолические письма, прослоенные стихами, как торт кремом.

«А я скучаю по обыкновению, сижу дома по привычке и занимаюсь по охоте. Много читаю, мало пишу, а еще менее сочиняю. По общему уделу людей думаю и раздумываю; в неудачах приговариваю «все к лучшему!». Об смертной косе думаю редко, ибо люблю жизнь, хоть и не боюсь смерти, веселюсь, когда можно (это не часто бывает). Радоваться здесь нечему.

…Мы (т. е. когда я говорю «мы», то разумею «лейб-драгуны») собираемся тешить царя, и чистимся, чтобы как можно красивее забрызгаться для блага отечества и славы вахт-парадного Олимпа…»

Маменька получала послания заботливые, обстоятельные, успокаивающие.

«О здоровье своем скажу, что оно в лучшей исправности. Доказательством тому, что я из бани купался в озере и, слава богу, невредим, несмотря на холод».

Хочется развлечь маменьку в ее бесконечных хлопотах по имению в Сольцах.

«Раза два был в театре — актеры дурны, — забавила только одна пиеса — Берлин в 1924 году, где представлен мужик на паровой сохе, дилижанс на шаре, письменная почта в бомбах и растительная помада, от которой посеянные на голове цветы расцветают в 5 минут для балу, и платье шьется прямо на теле вмиг, белый медведь вместо постельной собачки, автомат-секретарь, вьючные киты и тому подобные глупости, якобы вероятно в будущем веке будущие».

Брату Николаю — дельно и спокойно из Выгоничей, городка в сорока верстах от Минска, где остановился Драгунский полк:

«Что сказать тебе о моей жизни? Я провожу ее не могу сказать весело, но приятно. Две девушки, хозяйки мои, милы, любезны, — без кокетства, без натяжки, и это делает их общество занимательным… Налетные гости, мои приятели, редкую неделю не навещают путника, и вечера настают прежде, нежели заметим день… Осенние дороги так испорчены дождями, что я принужден был ехать в Минск, как Дон-Кишот. Форма и куча генералов делают жизнь в городе весьма принужденною».

Летает перо в письмах приятелям:

«…Вступил в должность к герцогу Вюртембергскому; сентябрь и октябрь проездил с ним по северному краю России; по приезде стрелялся с… Рингером, который волей божьей промахнулся, и я подарил ему патрон».

«…Я танцевал с… 13 августа во дворце. 12 декабря она была мила, как ангел. Я не вылезаю из белых панталон и из башмаков — это прескучно, тем скучнее, что не на кого вздыхать».

Но временами неуловимая тень падает на умопомрачительные светские, служебные, гусарские победы.

Ненастным октябрьским деньком двадцатого года Бестужев, испросив отпуск для поездки к брату, спешит в Кронштадт.

Укрываясь от ветра воротником набухшей шинели, козырнув двумя пальцами, минует часового. Кому здесь, среди лейб-гвардии семеновцев, бросится в глаза офицер Драгунского лейб-гвардии полка?

Кронштадтская крепость — перевалочный пункт для семеновцев, уже вдохнувших гнилостный смрад Петропавловки и ожидающих новой Голгофы. Они восстали против полкового командира, пожелали избрать офицеров «из своего брата-солдата», выпустили воззвание.

Бестужев ходит и слушает, слушает и думает.

Героев Нарвы, Бородина, Кульмы на возвратном пути из Франции встречали триумфальными арками; по одну сторону арки — «Храброму российскому воинству», по другую — «Награда в отечестве!». Полковник Шварц привечал костлявым кулаком по скулам, паучьими пальцами вцеплялся в седеющие усы. Заставлял солдат недвижно стоять часами, маршировать со стаканом воды на кивере, — прольется, пеняй на себя. Еще приказывал колоть солдат вилками, связывать им ноги в лубки…

Бестужев отправился в Кронштадт, чтобы, обогнав других, выведать о семеновском происшествии.

Он бы не ответил внятно, что подвигло его на негаданную поездку. Жадное любопытство? Желание меж первых разузнать о событии, вдруг нарушившем отлаженный порядок вещей? Интерес к тому, как нарушается этот благословенный порядок, каким манером?