Валерий Поволяев - Адмирал Колчак

– Возьмите. Пригодится кому-нибудь.

Глянул в последний раз в небо, в лик не по-сибирски огромной, неземной луны, подумал о том, что мороз завтра прижмет еще круче, снял с себя шинель, аккуратно свернул; ее, нежно огладил пальцами меховую подкладку, пришитую Анной Васильевной, и также положил шинель на снег.

Выпрямился. Спокойно глянул в лицо людям, которые должны были сейчас расстрелять его, и произнес фразу, которая для большинства собравшихся прозвучала загадочно:

– А Славику моему передайте: я его благословляю!

Строй красногвардейцев колыхнулся, кто-то хмыкнул недоуменно, скрипнул зубами, зажимая рвущийся наружу возглас, Колчак понял, что эта загадочная фраза может так и остаться здесь, на толстом льду речушки, названия которой он не знает, и поправился:

– Жене моей передайте в Париж, что я благословляю своего сына.

Краем глаза отметил, что рядом с ним поставили Пепеляева, и в ту же секунду услышал сбоку резкий, очень неприятный крик Бурсака:

– Взво-од!

Примкнутые к стволам винтовок штыки шевельнулись, уткнулись острыми своими концами в Колчака и Пепеляева.

– Вот и все. Вот и окончен бал, вот и погашены свечи.

– По врагам революции – пли! – Бурсак перенапрягся, сорвал голос, команда «пли» прозвучала на петушиной ноте.

Ежиная щетка штыков окрасилась оранжевым светом, в лицо Колчаку полыхнул жаркий огонь, он услышал, как рядом застонал Пепеляев, и, прежде чем умереть, успел подумать о том, как же, по какому принципу разделилась эта расстрельная шеренга – кто целит в него, а кто в Пепеляева? По принципу симпатии – кто кому нравится, тот в того и стреляет? Или наоборот – по принципу антипатии? Впрочем, это одно и то же.

Резкий удар откинул его назад, сбивая с ног, но Колчак на ногах удержался, запрокинул голову, увидел далеко-далеко вверху, в жуткой выси, небольшую яркую звезду, неотрывно глядевшую на него.

«Вот она, моя звезда... Чего же этот дурак в меховых сапогах говорил, что моя звезда закатилась? Вот она, моя звезда...»

Ноги больше не держали его. Колчак мягко просел, опустился коленями на лед, ощутил, как горло ему забило чем-то соленым – может быть, слезами, может быть, кровью, внутри раздался тихий щенячий скулеж, словно Колчак вернулся в далекое далеко, в собственное детство – он действительно на минуту ощутил себя ребенком, удивился, какое же маленькое у него тело, сморщился жалобно и ткнулся головой в собственные колени.

Через несколько секунд Колчака не стало.

В это время в тюрьме проснулась Анна Васильевна – ее изнутри пробила сильная боль, будто ошпарило кипятком, она застонала, потом, напрягшись, проглотила стон вместе с болью, с горечью, скопившейся во рту, и открыла глаза.

Было темно. Лишь на потолке камеры светлело какое-то странное мерцающее, будто бы фосфоресцирующее пятно.

Ей почудилось, что она слышала чей-то крик. Или зов. Она попыталась унять отчаянно забившееся сердце, разглядеть в камере что-нибудь еще, кроме фосфоресцирующего пятна, но это ей не удалось, и Анна Васильевна застыла, вытянувшись в струну на жесткой койке. «Что это было, что?» – задавала она себе вопрос и не находила ответа.

– По расстрелянным надо сделать еще два залпа, – сказал Бурсак Чудновскому, – прямо по лежачим. Ради страховки. По залпу на каждого.

– Не возражаю, – сказал Чудновский, поднял со снега портсигар Колчака, ногтем сковырнул ледяную кляксу, прилипшую к боку, поскреб пальцем по рисунку и одобрительно хмыкнул: – Забавная штукенция. В чем, в чем, а в этом барам надо отдать дань – со вкусом у них все в порядке. Хы!

– Заряжай! – скомандовал Бурсак взводу.

Первым стреляли в лежащего Колчака, потом в Пепеляева. Вогнали по залпу. Потом погрузили оба тела на сани и повезли к проруби, откуда знаменские монахини брали воду для питья, для стирки, для свершения церковных обрядов, для молитвы и освящения своих келий...

Благословение Колчака дошло до Парижа. Как, каким путем, никто не ведает, но сын узнал о нем и постарался не уронить имени своего отца. Он понимал – не будь у отца черного омского периода, не разыграй его англичане в своих карточных комбинациях, отец был бы в почете и у большевиков. Наряду с адмиралом Ушаковым, Нахимовым, Корниловым.

Но нет, не вышло.

Софья Федоровна жила в эмиграции скудно. Перешивала Славику старые вещи, огородничала, подрабатывала где могла – ей очень важно было дать сыну образование. И она его дала – Ростислав Александрович Колчак [188]закончил в Париже Высшую школу дипломатических и коммерческих наук, в 1931 году поступил работать в Алжирский коммерческий банк – место это было по тем временам очень престижное и, надо заметить, небедное. Но все равно бедность всю жизнь преследовала семейство Колчаков.