Валерий Поволяев - Адмирал Колчак

– Таково распоряжение Жанена. – Губы Колчака дрогнули. – Никогда не думал, что я, русский адмирал, вынужден буду подчиняться у себя дома, в России, приказам какого-то чужеземца. Это называется – дожили.

– Чем он обосновывает такой приказ?

– Нашей безопасностью.

– Вот негодяй! – не сдержалась Анна Васильевна от резкого высказывания.

– Ничего, потерпим еще немного. – В тусклом голосе адмирала появились бодрые нотки, но они быстро угасли, Колчак почувствовал себя неожиданно очень старым, совершенно изношенным человеком, в котором болело все без исключения – проще было перечислить места, которые не болели, – ноздри, например. Это странное состояние внезапно навалившейся старости, оцепенения невозможно было одолеть, и Колчаку от того, что он не может это сделать, становилось тошно.

– Что с вами случилось, Саша? – обеспокоенно спросила Анна Васильевна.

Тот задержал во рту воздух, потом шумно выдохнул, надеясь выбить из себя и боль, и старость, но не тут-то было: все это осталось в нем, боль проколола позвоночник, и только тут он понял, что его вновь, спустя много лет, достал Север. Видимо, нервный запас, отведенный ему, истощился, в нем что-то полетело, потеряло прочность, и Колчак сразу стал чувствовать себя одряхлевшим, со скрипучими больными чреслами человеком.

– А вообще не верю я в эту нейтральную станцию, – произнес он тускло, поморщился: Анна Васильевна поняла, что сказал он это лишь для того, чтобы что-то сказать, открытие это бодрости ей не добавило, лицо у нее побледнело, и Колчак молча выругал себя. Зачем он произнес эту дурацкую фразу?

Было слышно, как под окнами вагона ходят двое часовых, встречаясь, останавливаются, круто разворачиваются, будто на парадном смотре, и снова расходятся.

– Я тоже не верю, – неожиданно произнесла Анна Васильевна. Беспокойство, натекшее было в ее голосе, исчезло. – И союзникам не верю. Но у нас, Саша, есть Бог, все мы под ним ходим... Что уготовано нам судьбой – того не миновать.

С этим Колчак был согласен.

Не тронулся колчаковский состав и на следующий день. Он словно примерз колесами к железной колее Нижнеудинска.

«Сколько же мы будем здесь стоять?» – спросил Колчак по телеграфу генерала Жанена.

«Пока не убедимся, что вам ничего не угрожает», – вежливо ответил Жанен.

Колчак обессиленно порвал телеграфную ленту.

Застряли только три эшелона – его, пепеляевский и «золотой», остальные благополучно ушли на восток.

«Что в Иркутске?» – спросил Колчак у Жанена.

«Восстание, – односложно ответил тот. Потом, понимая, что такой ответ звучит идиотски, добавил: – С восставшими мы ведем переговоры».

Насчет переговоров Жанен не лгал, он действительно вел переговоры – сдавал Колчака восставшим по всем правилам игры. За это он сам хотел выйти из мясорубки целым, вывести из нее легионеров и в первую очередь – чехословацкий корпус, а заодно и «золотой эшелон».

Переговоры были половинчатыми. Политцентр соглашался за Колчака пропустить к морю всех иностранцев, что воевали здесь, грабили Сибирь, дать им вывезти наворованное добро – двадцать тысяч вагонов только у одних чехов, это же чуть не вся Россия! – дать возможность беспрепятственно выехать иностранным миссиям, но не пропускал «золотой эшелон». Жанену же очень не хотелось отдавать «золотой эшелон», больно уж сладкий был кусок.

Коса нашла на камень. Колчаковский литерный поезд продолжал мозолить глаза нижнеудинским дружинникам. Они уже несколько раз прорывались на станцию, но, узнав о числе пулеметов, охранявших Колчака, откатывались назад.

– Погодьте, погодьте! – кричали они в сторону вагонов. – Мы скоро мортиру прикатим, на прямую наводку поставим, живо стекла повышибаем!

Один раз им с крыши дали очередь под ноги. Взрыхлили снег, в воздух полетела серая ледовая пыль. Пыль рассеялась – на перроне ни одного дружинника. Все попрятались за угол здания. Выглянули оттуда испуганно один раз, другой и затихли.

Приближался новый, 1920 год. Но предстоящий праздник ничего радостного не сулил.

В канун Нового года Колчак пришел в вагон офицеров охраны. Приказал:

– Соберите солдат!

Солдат было много – пятьсот человек, и они не могли поместиться в один вагон.

– Тогда пусть явятся представители, один от десяти человек, – велел Колчак.

Это было можно. Офицеры молчали – понимали, что Колчак должен сказать что-то очень важное. Колчак тоже молчал, угрюмо поглядывал в окно, ждал, когда соберутся все.