Поль Зюмтор: Вильгельм Завоеватель

Подобный характер питания, частично обусловленный низкой продуктивностью сельскохозяйственного производства, предполагал, что наиболее бедные перманентно голодали. Более или менее значительная часть населения, в различных регионах разная, жила в состоянии хронического недоедания начиная с последних веков Римской империи и вплоть до аграрной революции, наметившейся во второй половине XI века. Мало было территорий, на которых бы тогда периодически не свирепствовал голод. Стоило лишь погибнуть урожаю на пространстве пяти или шести современных департаментов, как тысячи людей в течение целого года обречены были жить в ужасных условиях на грани выживания. Как еще и в наши дни во многих странах, голод тогда был обычным явлением. Голодом частично объясняется демографический застой, несмотря на высокий уровень рождаемости. Не было простой риторикой в описаниях хронистов то, как изголодавшиеся крестьяне ели землю, разделывали останки тех, кого смерть прибрала раньше их, или же, совершенно отчаявшись, бросали всё и бежали, рискуя в других краях оказаться в еще худшем положении. Даже если эти несчастные, подвергавшиеся жестокой эксплуатации беглецы и получали где-либо помощь, у них было мало шансов существенно улучшить свое положение. Посреди этих несчастий клирики проповедовали покаяние и надежду. Причины происходящего ускользали от человеческого понимания, и объяснение находили в дурном влиянии звезд или в небесной каре. Рауль Глабер, хронист того времени, насчитал 48 голодных лет между 970 и 1040 годами; в период с 1022 по 1095 год были отмечены 43 голодных года. Некоторые из них поразили «весь мир», то есть всю Западную Европу: таков был 1000 год. Неурожаю 1031 года предшествовали проливные дожди, после чего в течение трех лет свирепствовала чума.

Слово «чума» тогда использовалось для обозначения любой заразной болезни, принявшей характер эпидемии. Нам мало известно о санитарных условиях, в которых жили люди XI века. Бедняки, вероятно, страдали от рахита, зато не были известны ни алкогольные заболевания, ни туберкулез: болезни, как известно, имеют свою историю. Детская смертность безжалостно производила естественный отбор, однако и для тех, кто переступил порог зрелости, надежды на долгую жизнь были призрачны: к сорока годам успевали состариться, а в шестьдесят, окончательно исчерпав жизненные силы, умирали. Мир тогда был миром молодых людей, которым физический труд, не подвергавшаяся ни торможению, ни искусственному возбуждению сексуальность, минимальная, но все же реальная гигиена (как мужчины, так и женщины голыми купались в реках) обеспечивали в течение немногих лет их зрелости изумительную жизнестойкость. К врачебной помощи в собственном смысле этого слова тогда не прибегали. Лишь около 1020 года в Монпелье открылась школа, в которой стали изучать античные медицинские трактаты. Тут и там какой-нибудь ученый клирик вновь открывал крохи этого забытого знания. Во многих монастырях был свой монах — знаток лекарственных трав или костоправ. Прибегали и к помощи святых: святой Луп помогал от эпилепсии, святой Мавр исцелял от подагры, а святые Элуа и Фиакр считались универсальными чудотворцами. На болезнь, поразившую его самого или одного из его близких, человек реагировал с помощью магии. Иногда сообщество в целом, желая защититься, в слепом порыве отторгало от себя больного — особенно часто так поступали с прокаженными. Хотя проказа уже давно была известна на Западе, широкое распространение она получила только после Первого крестового похода. Эти несчастные с наростами на одутловатом лице, охрипшим голосом, шелушащейся кожей, источавшие отвратительное зловоние, внушали такой ужас, что их считали одержимыми эротическим бешенством. Этот страх не мог объясняться одной только боязнью заразиться: в некоторых регионах Нормандии трупы больных проказой хоронили лицом вниз. Прокаженные повсюду отторгались от общества. Гонимые из городов и весей, эти несчастные собирались в ватаги, то бродившие по стране, то жившие оседлыми лесными стойбищами, память о которых до сих пор сохраняется в названиях таких мест, как Фонмазо или Мазофруа (от mézeau — прокаженный).

То и дело на холме, возвышавшемся над равниной, в укромной долине, в излучине реки или при слиянии двух рек взору путника открывались верхушки крыш, торчавшие над крепостными стенами. Более низкие строения, прилепившиеся к массивным зданиям, были скрыты от его глаз. Случалось, что подобного рода нагромождение строений в те времена возникало вокруг аббатства благодаря притоку служилых людей, воинов, беженцев и ремесленников, как в Жюмьеже, реже это бывало вокруг крепости — как в Алансоне. Как правило, это происходило на месте старинных галльских поселений или древнеримских городов, к тому времени пришедших в запустение и ужавшихся до размеров территории, умещавшейся в пределах крепостной стены. Однако и эта территория, на которой глинобитные и деревянные строения заменили прежние каменные здания, подчас оказывалась слишком просторной — часть ее занимали пустыри и поля. В центре этого города или бурга, в самой высокой ее точке, или непосредственно у городской стены возвышалась оборонительная башня, иногда представлявшая собой остатки древней цитадели. Случалось, что за пределами крепостной стены, на территории сельской округи укрепленная церковь или монастырские здания образовывали не столько внешний квартал, сколько автономные элементы того разрозненного и расплывчатого комплекса, который мы называем «городом», но для обозначения которого европейские языки того времени еще не имели специального слова. Четверо ворот, устроенных в городской стене соответственно странам света, вели в Руан. Перед восточными воротами возвышалась герцогская цитадель. К концу правления Вильгельма Завоевателя вокруг города возникли три пригорода: Маль-палю, Эмандрвиль и поселение вокруг аббатства Сен-Кан. Однако размеры таких «городов» по нашим меркам были смехотворны. В середине XI века Лe-Ман, считавшийся значительным городом, построенный на вершине холма и окруженный крепостной стеной из римского кирпича, над которой возвышалось двадцать башен, имел размеры 450 на 200 метров!