Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

Первая часть квинтета — начало, благая весть… потом вторая часть, а сейчас уже финал… Такие мысли только от Франка, Скрябина… и еще Шостаковича. Как мысли черные к тебе придут, откупори…

Только никто из них — ни Франк, ни Шостакович — не говорят, что за эпоха ждет впереди. Вас ждет — не меня.

У «Саломеи» — странная, несколько смазанная инструментовка. У нее гигантские взлеты и падения. У нее почти венский шарм. И странная луна с лужей крови, на которой спотыкается Ирод.

Какая же тут фантазия!.. Эта смесь кошмаров в восхитительных садах, эта красота рядом со смертью. И все это реальней… чем наша жизнь.

Слушал, как Кисин играет Шопена. Вальс e-moll, из посмертных, — думаю, лучше невозможно. Опасаюсь двух вещей — что очень рано на это набросился, почти с пеленок. Тут опасность — не сбить себе дыхание, рассчитать весь путь. Вторая опасность — пуантилизм [224]. Его почти нет. Наверное, совсем не занимается в темной комнате.

У меня «Танец Пака» тоже не получался. Пока мне не подсунули одну умную книгу [225]. Конечно, Нейгауз… Из нее я узнал, что у нашей души в темноте образуется второе зрение, она напоминает лунатика. Что именно в темноте все получает очертания и окраску.

Когда Кисин будет играть Дебюсси, обязательно сходите. Вы сразу поймете, появилась ли в пальчиках изморозь.

У Равеля фортепьянная музыка «почти гениальна». Кроме леворучного концерта и «Лодки в океане». Это «гениально — сверх».

Мне не важно, кто и что в лодке. Важно — что под лодкой. А там — рыбы. Я тоже рыба, поэтому знаю, как это играть.

Играть совершенно холодными конечностями. Притроньтесь к холодному утюгу и почувствуйте.

В концерте очень много фейерверков. Сначала тривиальных… потом появляются радуга и кометы. При этом цвета матиссовские, яркие ослепительно.

Все фейерверки из окна кареты. А в карете — я. Всеми брошенный. Праздник не для меня.

Если честно, это нельзя сыграть. Если бы кто-то держал мои руки… А играл бы другой. Нет, не играл, а только подул на клавиши.

Это мог бы Пак… Но его в последнее время надо упрашивать. Он уже выше этого.

Пуленк написал балет. Я побоялся окружать себя пачками, канифолью. Балерина может закапризничать и сказать в ультимативном тоне: «Играй, пожалуйста, медленней! Я тут самая главная»

Балет не слишком умное занятие. Но и не слишком глупое. Это ведь упоение телом. Что неплохо само по себе. Упоение собственными костями, которые обшиты дорогой материей. Или недорогой…

Все-таки интересно… Сыграть бы «Четыре темперамента» Хиндемита. И чтоб кто-нибудь танцевал. Четыре танцовщика и четыре пианиста. Шекспировский Меланхолик — конечно, я! Сангвиник — Генрих Густавович. Флегма — если не обидится — Алик Слободяник [226]. Все-таки в хорошей компании… Гаврилов — Холерик, вылитый.

Улановой, Шелест я бы аккомпанировал все, что угодно — даже вальс Шопена!

То время, когда Монпарнас имел весьма деревенский вид. Бородатый Макс жил на бульваре Эдгар Кине. В своем ателье писал «улыбки маленьких блудниц» [227]. Они были у него под окном — ведь он жил прямо напротив «Сфинкса». «Сфинкс» — это знаменитый бордель. Грех было туда не зайти и не поваляться на никелированной кроватке.

Но Волошин для меня — это и Коктебель, и рассказы о нем, слышанные в семье Габричевских-Северцевых, и его вдова Мария Степановна — «Марципановна» (это ее так звали Габрические). И один момент — когда ночью в башне было темно и царила одна голова царевны Таиах в лунном свете.

Нет, «Немного Шопена» — это только атмосфера бульвара Кине. А почему так — не знаю.

Все просто — пушкинская Наталья Павловна из «Графа Нулина». Сначала открыт роман «Любовь Элизы и Армана». Скучно. Почти засыпает. Потом слышит звон — это чей-то экипаж показался у мельницы. Прилив крови, страшное возбуждение. Ну, просто обезумела… А коляска пролетела мимо. Ничего не остается, как снова смотреть «на драку козла с дворовой собакой».