Александр Воронский - За живой и мёртвой водой

В незатейливой квартире одинокого консисторского чиновника хранился кружковой гектограф, и в партах семинаристы находили иногда листки. Фиолетовые буквы расползались кляксами, бумага была сначала сыровата, просохнув, коробилась. За год до буйства листки гектографа перестали рассовываться по партам, вместо них появились папиросные бумажки с печатным шрифтом. Они тонко шелестели, пахли затхло. Призывы их казались сильнее заклятий и наговоров, они открывали края более волшебные, чем милые, несбыточные сказки раннего детства. Были ещё «Искра», «Революционная Россия», «Заря», «Андрей Кожухов», «Домик на Волге», «Кто виноват?». Их читали за гардеробами в углах, в ретирадах, внимательно подклеивали каждый надорванный, потрёпанный листок, всегда на них имелась длинная запись.

По правде сказать, кружок был заражён романтикой. Члены его ходили с загадочным видом, умели, когда следует, внушительно молчать, обменивались многозначительными взглядами и свысока посматривали на непосвящённых.

Главарём признавался Валентин — бледный, тонкий, кудрявый, синеокий юноша, с полными, сочными и налитыми кровью губами, нервный и горячий фантазёр. От него семинаристы узнали о Ленине. Это я помню твёрдо. Мы должны были собраться за городом в роще. Валентину шёл тогда восемнадцатый год, а выглядел он пятнадцатилетним подростком.

Мы знали друг друга, но Валентин потребовал расставить патрули, сообщил пароль.

— Без пароля не пропускать! — говорил он решительно, вскидывая длинными ресницами.

Я шёл в рощу с Валентином. Она виднелась в осеннем убранстве. Мы поравнялись с патрульным, Митей Денисовым, второклассником, шалуном и забиякой.

— Пароль! — грозно остановил он нас, смачно прожёвывая булку.

— Ленин! — поспешно и серьёзно ответствовал Валентин.

— Проходи! — сказал Митя и весело подмигнул.

— Кто это Ленин? — спросил я Валентина, миновав пост.

Валентин провёл уверенно пятернёй по волнисто-кудрявой голове, подтянул пояс, обнажая ряд крупных, блестящих и неправильно посаженных зубов, ответил:

— Ленин — эмигрант, марксист. Он — за организацию профессиональных революционеров. По-моему, он прав. Мы должны стать революционерами по профессии. — Помолчав, он неожиданно прибавил: — Конечно, нас всех перевешают, но иного выхода нет…

Сходка прошла прекрасно. Иначе и быть не могло: Валентин отличался деловитостью и конспиративными талантами.

Да, это было. В промозглых, в прокисших стенах, впитавших елей и ладан православия, сумеречные и древние песнопения о человеческой юдоли, бренности и покорности, — двадцать с лишним лет тому назад в пропаде, в сирости и в заброшенности жили узким кружком подростки — замарашки с костлявыми ключицами и нескладно болтающимися руками. Мечтатели и юные фантасты, они тогда произносили, знали, почитали имя, которое теперь облетело всю поднебесную ширь. Привет вам, мои отважные, мои славные и смешные бунтари!

С какой нестерпимой, чудесной и грустной ясностью встают предо мною далёкие дни! Клетушка-комната где-нибудь на Первой Долевой, в доме вдовы чиновника. Полинявшие обои, ситцевые занавески на окнах, три-четыре продырявленных стула, стол, железная койка, полка книг и учебников, жестяная лампа с абажуром из полулиста бумаги — кружок около стекла обожжён; свежие лица с пушком на губах; двубортные серые куртки нараспашку, светлые пуговицы выцвели. В тёмный угол забились две гимназистки в коричневых платьях; у них тугие, не заложенные в причёску косы, одна девушка от застенчивости почти не поднимает глаз. Споры об общине, об отрезках, о героях и толпе, самонадеянный и безоговорочный задор. Старая гитара и мандолина, тихий и меланхолический перебор струн и — «Волга, Волга, весной многоводной», «Волга-матушка бурлива, говорят, под Самарою разбойнички сидят»…

Ночь за окном. Остановившиеся, застывшие, завороженные глаза. Грезится: где-то скрипнула калитка, во тьме вдоль забора пробирается человек, у него настороженная походка, он прячет голову, озирается; у него нет имени, у него нет крова, у него нет любимой, у него нет родных. Он живёт неведомой, суровой жизнью… Клубы сизого дыма отвердевают: мелькнуло ли лицо подпольщика, локон ли душистых женских волос напомнил о неизведанном и страшном счастье!.. Сны наяву ни о чём и обо всём. Это ноет в груди молодость, это поёт кровь, это томит жажда отдать свои силы кому-то, куда-то, за что-то, это мерцает, мерещится неразгаданное будущее, встают золотые острова юности…