Карл Отто Конради: Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни

Любопытно, что Максим Горький в «Истории русской литературы», над которой он работал в 1908–1909 годах, в разделе о Жуковском особо выделил процитированное четверостишие, отметив поэтическую зоркость русского поэта: «Здесь в 4 строках не только дан очерк Гёте. Это — выше Гёте: здесь заключен общечеловеческий лозунг:

— Служи свободе, все познавай, ничему не покоряйся! Таких строк немного в литературе мира». [3] Горький М. История русской литературы. М., ГИХЛ, 1939. с. 58.

Особенно показательно то, что великий пролетарский писатель и Гёте и Жуковского рассматривает в орбите идеи свободы и человеческого бунта, столь важной для него самого.

В 1827 году Жуковский, вернувшись из Германии, передал А. С. Пушкину в подарок перо Гёте. По свидетельству П. В. Нащокина, Пушкин «сделал для него красный сафьянный футляр, над которым было надписано: «Перо Гёте», и дорожил им». [4] См.: Литературное наследство, № 4–6. М., 1932, с. 350. Науке известно, что Гёте активно интересовался русской литературой, знал Ломоносова, Державина, Карамзина, «Древнероссийские стихотворения Кирши Данилова» и особенно Пушкина, которого он читал на английском языке и в некоторых немецких переводах. О значительном интересе Пушкина к «Фаусту» Гёте свидетельствует в том числе известная «Сцена из Фауста», напечатанная в «Московском вестнике» в 1828 году. «Сцена из Фауста», являющаяся совершенно оригинальным произведением Пушкина, говорит и о том, с какой интенсивностью перерабатывал Пушкин в своем творческом сознании произведения, поразившие его воображение.

Приведем здесь лишь один пример, показывающий, в каком направлении шли размышления Пушкина о «Фаусте» Гёте. В марте 1827 года в «Литературном музеуме» были опубликованы афоризмы В. Л. Пушкина, дяди поэта, в которых содержалась в том числе и некоторая негативная оценка Гёте («я предпочитаю Мольера — Гёте и Расина — Шиллеру»); [5] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10–ти тт. Т. 7. Л., Наука, 1978, с. 465. это одностороннее суждение В. Л. Пушкина в свою очередь побудило А. С. Пушкина точнее определить свое отношение к Гёте. Помимо пародии на афоризмы своего дяди («Дядя мой однажды занемог») А. С. Пушкин написал, по существу, целую статью («Есть различная смелость…»), в которой на конкретных примерах охарактеризовал различные виды поэтической и творческой смелости. Статью эту он закончил следующими словами: «Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию, — такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в «Фаусте», Молиера в «Тартюфе»». [6] Там же, с. 48.

Эти примеры из необъятной русской гётеаны [7] См.: Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе, Л., Наука, 1982 (первое издание книги опубликовано в 1937 г.). должны лишь подчеркнуть, что общий контекст и мировой резонанс творчества Гёте были значительно шире и глубже, чем это хотел и мог показать в своей книге К. О. Конради. Как раз восприятие творчества Гёте в России (вспомним восторженное отношение к Гёте декабриста В. К. Кюхельбекера, а позднее В. Г. Белинского) показывает, что широкий и непредвзятый взгляд, свойственный передовой русской интеллигенции, позволял четко и зримо определить основополагающие черты творчества Гёте: неукротимый порыв к свободе человеческого духа, постоянные раздумья о смысле человеческого бытия, новаторский художественный поиск.

Не ставя своей задачей анализ или тем более пересказ основных научных положений и выводов фундаментального исследования К. О. Конради, хотелось бы все-таки обратить внимание на некоторые лейтмотивы, повторяющиеся моменты в книге, которые, собственно говоря, и позволяют автору, а вместе с ним и читателю по-новому увидеть и оценить некоторые нравственные аспекты жизни и творчества Гёте. Эти нравственные аспекты К. О. Конради удается выявить на переходах от жизни к творчеству и от творчества Гёте к его жизни, о чем бегло уже упоминалось и теперь необходимо сказать несколько подробнее.

Гёте был человеком необычайно сильного темперамента, бурных и трудноуправляемых страстей, словом, настоящим «бурным гением», отнюдь не случайно ставшим во главе всего движения «Бури и натиска» в Германии. Но вспомним о цепи трагических судеб его сотоварищей, нашедшей продолжение и в судьбах многих романтиков! Старший товарищ и наставник Гёте Иоганн Генрих Мерк застрелился в 1791 году — ироничный, насмешливый, разносторонне одаренный и образованный Мерк, один из главных прообразов Мефистофеля в «Фаусте», Мерк, которого, казалось, ничто не в силах было испугать и уж тем более сломить… В 1792 году замерз на пустынной московской улице Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, с которым Гёте связывали не только общие идейные узы «Бури и натиска», но и непосредственно дружеские узы и общий предмет страстной любви — Фридерика Брион: оба писали ей настолько схожие по духу и чувству стихи, что и до сих пор нельзя считать окончательно решенным вопрос о том, какие стихи и строфы из «Зезенгеймских песен» принадлежат Гёте и какие Ленцу… Если опустить десятки менее крупных судеб, то все-таки нельзя не вспомнить о неслучайном безумстве Фридриха Гёльдерлина, несчастная судьба которого была Гёте известна; в 1804 году ударом кинжала в сердце покончила с собой талантливая романтическая поэтесса Каролина фон Гюндероде (а ведь ее ближайшая подруга, небезызвестная Беттина фон Арним, с детских лет вела переписку с Гёте и с его матерью); в 1811 году, застрелив свою возлюбленную, покончил с собой Генрих фон Клейст, незадолго до того грозившийся «сорвать лавровый венок с чела самого Гёте». Этот список можно существенно умножить, но в данном случае это уже ничего не меняет. Трагическая неустойчивость человеческой жизни, которая неотступно преследовала Гёте в дни его юности и позднее (сам Гёте считал, что раздумья о непрочности всякого блага — как выразился он в «Германе и Доротее» — преследовали его со времен землетрясения в Лиссабоне в 1755 году), находила постоянное подтверждение не только в его собственной смятенной судьбе, но и на примере судеб людей, близко окружавших его. Достаточно в этой связи напомнить еще о судьбе несчастного Иерузалема, положенной в основу «Страданий юного Вертера». Согласно многочисленным свидетельствам, Гёте и сам неоднократно попадал в ситуацию на краю духовной и жизненной катастрофы. Кто возьмется всерьез упрекать поэта в том, что он пытался выработать духовный противовес вулканическим наклонностям своей натуры? Этот противовес Гёте искал и нашел прежде всего на двух направлениях: в неутомимой творческой деятельности, позволявшей ему преодолевать очередной кризис с помощью воплощения волновавшего его конфликта в художественные образы, и на путях самовоспитания, самоограничения, сознательного сообразования своей натуры с конкретными жизненными обстоятельствами. Порой создается впечатление, что некоторых критиков Гёте раздражает прежде всего необычайная жизнестойкость этого человека, упорство и воля, с какими он умел не только выйти из очередного жизненного кризиса, но даже извлечь из него плодотворные импульсы для своего творчества. Правильно эту проблему можно было бы сформулировать таким образом: Гёте не столько специально искал самоограничения, сколько был вынужден ограничивать себя, чтобы не поддаться разрушительным силам, подтачивавшим его изнутри и снаружи, и сохранить в себе возможность творческого, продуктивного отношения к жизни. Гёте с возрастом все точнее и глубже узнавал себя, все лучше понимал свои границы и возможности, те рамки, в которых он мог жить и творить. Собственно говоря, познание самого себя в своих пределах и возможностях является важнейшим условием развития каждой полноценной человеческой личности, и то, что Гёте познавал самого себя, в том числе и с помощью самоограничений, можно рассматривать скорее как его достоинство, чем как его недостаток. В этой связи вынужденный отказ от идей «Бури и натиска» можно объяснить и с вышеозначенных позиций. Автор книги, Карл Отто Конради, поступает здесь как объективный исследователь: признавая необходимость постоянных самоограничений Гёте, он в то же время каждый раз подчеркивает те упущенные возможности, а порой и невосполнимые утраты в творчестве и в человеческом общении, которые были вызваны этими самоограничениями. Важнейшая проблема жизни и творчества Гёте встает, таким образом, во всей диалектической сложности и полноте.