Аполлон Давидсон - Сесил Родс — строитель империи

Дела между тем шли не так уж хорошо. Два урожая хлопка большого барыша не принесли. Цены на хлопок падали. Родс писал домой: «Здесь только и разговору, что об алмазах». Все больше колонистов Наталя покидали насиженные места и отправлялись в погоню за богатством.

Он прожил в Натале немногим больше года. В октябре 1871-го, оставив ферму, тоже пустился в путь к алмазным копям.

Вот, пожалуй, и все, что известно о начальном периоде его жизни в Африке.

Любимый Родсом Марк Аврелий писал: «Не все же разглагольствовать о том, каким должен быть человек, пора им стать».

Каким же человеком становился Родс? Его возмужание — это превращение в колониста. А колонист — это уже не просто европеец, не просто англичанин или француз. Это человек, чья психика, мораль, взгляды на жизнь формировались имперским мышлением. На европейца, приехавшего в колонию, сразу распространялись привилегии белого цвета кожи. По отношению к коренным жителям он сразу же становился существом высшего порядка, которому позволено если и не все, то очень многое.

В результате получалось, что зеленый, совсем еще не оперившийся, полный сомнений и колебаний юноша, приплыв из Европы, обретал вполне определенные и зачастую весьма жесткие взгляды. Сомнения слабели, им на смену приходила уверенная хватка. И если он через несколько лет приезжал на родину, в Европу, его отличие от оставшихся дома сверстников явно бросалось в глаза.

У многих эта перемена в сознании приводила к двойной морали: одна — для жизни в колонии, другая — для жизни в Европе.

Из романа французского писателя Жоржа Оне, изданного в конце прошлого века: «Меслер был прямодушен и добр на редкость. Но в Африке… он никогда не колебался выстрелить… В Трансваале это называлось быть энергичным. Во Франции это считалось бы преступлением. Вопрос географической широты, среды и обстоятельств». Его жену умоляют: «Не показывайте мне ваш африканский облик… Покажите мне ваше парижское лицо. Ведь это же не мадам Меслер, грозная и решительная королева, что царствует над дикарями среди тигров. Не ее я пришел повидать. Нет, это же мадам Меслер, милостивая, благосклонная, та, что живет на Елисейских полях».

С возрастом нравственная раздвоенность нередко исчезала. На смену ей снова приходила цельность, но побеждало чаще всего благоприобретенное — то, что накопилось за время жизни в колониях. И получалось: в колониях, среди «дикарей» создавался тип людей с нравами иными, чем дома, в метрополии. А потом эти люди приезжали в Европу. Тут поражал непривычный «либерализм», и они стремились внедрить на родине свой колониальный опыт…

В конце прошлого века это хорошо подметил корреспондент русских либеральных журналов Иосиф Шкловский, дядя Виктора Шкловского. Он писал из Англии (под псевдонимом — Дионео): «Представителем нашего округа в парламенте с незапамятных времен был старый отставной генерал. Выслужился он где-то на западном берегу Африки; там с небольшим отрядом и пятью пушками он насадил европейскую культуру, т. е. выжег столько деревень, вырубил столько плодовых деревьев и истребил столько негров и коров, что край этот пустынен до сих пор, хотя прошло уже много, много лет… В парламенте старик был раза два, но свое присутствие ознаменовал. Послушав речи оппозиции, старик заявил, что, собственно говоря, с ней нужно было бы расправиться «по-африкански», т. е. впустить несколько солдат, вкатить пушечку и затем: «Раз, два! Направо коли, налево руби!»

Как появилось колониальное лицо Европы, мы в общем-то знаем, но именно в общем. А конкретно, зримо?

Пожалуй, мы куда лучше знакомы с выдуманными великим Дефо переживаниями Робинзона Крузо, который шаг за шагом в одиночку колонизовал необитаемый остров и подчинял себе единственного аборигена, Пятницу, чем с духовным формированием реальных колонистов.

Вот и о Родсе, о том, как шло становление его личности в новой, колониальной жизни, известно немногое. По биографиям, по его письмам тех лет трудно понять, как он относится к большим событиям в Европе или в Африке. На африканский берег Родс сошел в день разгрома французской армии при Седане. Для современников само это слово долго потом было нарицательным. Тютчев на смертном одре, в 1873 году, грустно острил: «Это мой Седан». А Парижская коммуна! Сколько говорили и писали о ней! Но волновало ли это Родса?

Европа отдалялась от него, и, окажись Родс на каком-нибудь другом конце земли, кто знает, как пошло бы формирование его личности. Но в Южную Африку он попал в особые, переломные годы, когда тутой узел связал ее судьбу с Европой и всем миром.