Ирина Ободовская - Вокруг Пушкина

Мучительные переживания Пушкина претворились тогда же в едва ли не самые проникновенные любовно-лирические строки, им когда-либо написанные (датируются 1829 г., не позднее но­ября):

Стихотворение это — абсолютно целостный, замкнутый в себе художественный мир. И в то же время существует несомненная внутренняя преемственная связь между ним и созданной по пути в Тифлис второй и окончательной редакцией стихотворения «На холмах Грузии...». Оба стихотворения даже внешне подобны друг другу. Тот же объем, простота рифм, некоторые из них прямо по­вторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: «может» — «тре­вожит»), и вообще единый структурный принцип — предельная простота выражения, при насыщенности словесными повторами-лейтмотивами (там: «Тобою // Тобой, одной тобой», здесь — тро­екратное: «Я вас любил»), сообщающими обоим стихотворениям их проникающий в душу лиризм, их чарующую музыкальность. Эта близость формы определена общностью содержания — единой развивающейся лирической темой. Основа первого — утверждение, что сердце поэта любит, ибо не может не любить. Во втором рас­крывается природа, сущность большой, подлинной любви. Поэт говорит, что его любовь, быть может, не совсем угасла (снова об­разная перекличка с кавказским восьмистишием, где сердце горит любовью), но все стихотворение — непререкаемое свидетельство того, что гореть любовью оно продолжает и посейчас. Троекрат­ным «Я вас любил » поэт, в какой-то мере уязвленный, даже, возмож­но, оскорбленный тем, что та, кого он так любит, относится к его чувству столь равнодушно, столь безразлично, хочет больше всего убедить самого себя. Но главное не в этом. То, что он говорит о своей любви в прошедшем времени, продиктовано мыслями не о себе, а о ней, нежной заботой о том, чтобы своей настойчивой, а раз она безответна, становящейся даже назойливой, любовью ничем не потревожить любимую, не причинить ей хотя бы тень како­го-либо огорчения: а это уже само по себе лучшее подтверждение того, что любовь не угасла: «Я не хочу печалить вас ничем». И уже совсем снимается что-либо личное, эгоистическое в концовке сти­хотворения, адекватной по своей просветленной альтруистично­сти концовке написанных около этого же времени стансов «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Там благословение новой, молодой жиз­ни, которая придет на смену и самому поэту, и всем его сверстни­кам; здесь — пожелание, чтобы любимая нашла такую же полноту чувств в том другом , кто станет ее избранником. В буквально напоенных любовью восьми строчках стихотворения «Я вас любил» (слово «любовь» в разных его формах: «любил», «любовь», «люби­мой» — повторяется пять раз) заключена целая история возвышен­ного, пламенного, исключительного по своей самоотверженности и благородству любовного чувства.

И все же тоска душила поэта. Если, получив хотя и неопреде­ленный, но оставляющий надежду ответ от матери Натали на пер­вое свое предложение, Пушкин писал ей, что не может оставаться в Москве, и стремительно уехал в Закавказье, то теперь, когда вся­кая надежда, казалось ему, рухнула, он решил на какое-то время во­все оставить Россию. В написанном месяца три спустя стихотвор­ном обращении к друзьям он восклицал: «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни позвали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая...» А что это не было минутным поэтическим по­рывом, видно из направленного полмесяца спустя письма к Бен­кендорфу (7 января 1830 г.), в котором Пушкин просит о разреше­нии совершить путешествие во Францию или в Италию или, если на это не будет дано согласия, присоединить его к миссии, отправ­лявшейся в Китай. На это последовал отрицательный ответ царя. Путешествие за границу может расстроить денежные дела поэта и отвлечет его от литературных занятий. А что касается присоеди­нения к миссии, состав ее уже укомплектован соответствующими чиновниками, всякие изменения должны быть согласованы с пе­кинским двором, а времени на это нет.

И вдруг для Пушкина снова блеснул луч надежды. Из Москвы ему привезли известие, что Гончаровы благожелательно расспра­шивали о нем и просили ему кланяться. И обрадованный поэт тот­ час же понесся в Москву, снова, как и при стремительном отъезде в Закавказье, не испросив разрешения Бенкендорфа. И снова же, как и тогда, получив за это еще более резкий выговор, сопровож­давшийся на этот раз недвусмысленной угрозой: «Вменяю себе в обязанность,— заканчивал свое сухое официальное письмо шеф жандармов, — Вас предупредить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны быть приписаны собственному Ва­шему поведению»