Григорий Коновалов: Как женились Чекмаревы

И зачем только пережил я матушку?

- Что же делать, батя?! Жить надо...

- Жить, жить! Лодку не докрасил, бросил. Сад зачужал... А тут еще на фронте херня-мурня. Под Харьковом зашебутились наши - и молчок, притихли. Не двинут нас германцы под самое сердце?

- Наступают.

- Ну, летось внезапность. А сейчас что?

- Да я откуда знаю?! Командование объяснило - сосредоточили превосходящие силы на одном южном направлении. А больше мне неизвестно.

- Врешь. Ныне от отца скрываешься, завтра - от народа... Гляди, парень.

- Думай, что говоришь.

- Слышь, Афоня, родной, а может, оплошали мы, через свою доброту кровью умываемся? Больно уж доверчивы. Уж таких простодыр, как русские, не сыскать.

- Да, может быть, и так.

- Да что ты поспорить-то боишься?! - воскликнул отец со слезой в голосе. - Пружина слаба в душе? Чуть надавил, поддакиваешь. А вдруг я клевету на тех же германцев возвожу? Ведь когда-то Советскую власть на ноги ставили в Баварии. Тельмана двигали к власти... Ну? Или сейчас не расположены к хорошему? Или мы чем себя подмочили в глазах мирового пролетариата?

- Мы не можем позволить себе роскошь - по-русски копаться в своих ошибках, бить себя в грудь. Глупо упрекать себя. Враг жесток, - сказал Афанасий.

- А где ты видел милосердных врагов? Он тот самый, главный...

За рекой с поднизу тучи тепло взыграло солнце. Зйпели, зачирикали скворцы и воробьи по всему саду.

- Афанасий, по-твоему, я кое-что кумекаю в жизни?

- Ты, Игнат Артемьевич, насквозь все видишь.

- Справедливый?

- Само собой.

- Безжалостный?

- Добрый.

- Ладно. Первый вопрос согласовали, Афоня. Ну а теперь откройся, какие у тебя умыслы насчет вон того дома? - Игнат показал трубкой через улицу на деревянный, осевший на угол домпк со светелкой.

- А что дом? Ремонтировать надо бы... подгнил.

- Ремонтировать, значит... Глаз у тебя сметлив. А насчет жителей того дома есть в твоей голове какие-нибудь идеи? Не торопись с ответом, сынок. Я раскидал пшензцу, не вот она взойдет. Посидим, на солнышко поглядим, я помечтаю, а ты подумай о жителях того дома.

Сдвинув на макушки кепки, молчали легко, глядя - Игнат за Волгу, Афанасии на поселок.

Война ли размывала в душе давние напластования жизни, старость ли оглядывалась на исхоженные тропы, но только близко-близко видел Игнат батю, дедушку, прадеда. Грузчиками ж рыбаками был весь род, почтительна учтенный сейчас встревоженно обострившейся памятью.

Неунывные, приветливые женолюбы распашисто принимали многоголосую жизнь. И помирали без хвори, легко:

с утра задумаются над нежданно замысловатой вроде бы загадкой, удивленно ощупывая себя, а на закате солнца, за минуты до исхода, прощаются с родными обниженным вечной тишиной голосом. Правильная кончина подходила к ним на цыпочках, поднося к их губам, не расплескав ни капли, полную чашу забвения. Лишь мгновенно как бы в нерешительности вздрагивали губы, легкий озноб проходил от головы до ног, потом в покое доверчиво остывало каждым мускулом сильное тело.

До войны Игнат как само собой разумеющееся ждал нэ умом, а лишь дремлющей где-то в глубине души жилкой такой же легкой развязки, потому что торил дальше жизненную стежку предков. По его широко пружинившей спине перекочевали с пароходов на берег азиатский хлопок, мелкий прокат, бочки каспийской сэледки, кули Вольского цемента, рогожные мешки с арбузами Быковских хуторов и Камышина. А с берега в трюмы переехали на Игнатовом хребту пятерики с пшеницей и мукой, пахнувшей летним теплом.

Крепко надеялись на Чекмаревых капитаны, а польщенные тем Чекмаревы не подводили речникоз, особенно когда суда задерживались в пути.

В детстве сыновья-двойня - Афоня и Витя, окидывая вот с этой престольно-каменной высоты Волгу, опережали Игната:

- Топает! Идет!

- Да где? Не вижу, - обрадованно притворялся, бывало, Игнат.

По контурам, по трубам и полосам на них, по тембру сирен угадывали ребятишки, какого класса судно режет волжскую волну.

Еще не смолкнет эхо позывного гудка, а Игнат уже стоит со своей бригадой у стенки, и за широкой спиной его прячется "обезьянка". Была та "обезьянка" особенной:

вместо дрючков привинчены длинные бычьи рога. В молодости даже по крутому трапу Игнат весело, поигрывая, за один раз переносил двенадцать пудов. Братья его не уступали в силе, только были похитрее и разборчивее.

Игнат выпивал раз в году: на исходе лета садился с товарищами на мягкую мураву у родника и не вставал, пока ни крошки не оставалось от калача, хомутины колбасы и четверти вина. После того выкуривал трубку чебоксарской махорки.