Воспоминания и суждения современников - Ленин. Человек — мыслитель — революционер

Я поблагодарил и откланялся. Должно быть, влияние было, потому что все костюмы и декорации остались на месте и никто их больше не пытался трогать. Я был счастлив. Очень мне было бы жалко, если бы эта приятная театральная вековая пыль была выбита невежественными палками, выдернутыми из обтертых метел… (Описываемая Ф. И. Шаляпиным встреча произошла в конце июля 1919 г, Ред.)

Шаляпин Ф. И. Маска и душа. Мои сорок лет на театрах. М, 1989. С, 225–227

К намечающейся выставке нужно было завершить одну работу, и мне пришлось отказаться от удовольствия провести август с детьми в Бреде и остаться в опустевшем Лондоне. Работа, которую я хотела закончить, — статуя Победы. Я задумала ее, охваченная страстным протестом, после того как однажды в моей студии побывал слепой солдат. Это была не хорошо знакомая, традиционная Победа. Нет, мою Победу не каждый захотел бы выставить в общественном месте. Но этой статуей я выразила чувства, которые не могла облечь в слова…

Решение поехать в Россию исключало мое присутствие на выставке. Я сомневалась, сможет ли выставка вообще быть открыта без меня. Однако перспектива создать скульптурный портрет Ленина заслонила все соображения. Выставки еще будут у меня в течение всей дальнейшей жизни, а здесь предстояло нечто такое, что никогда, по всей вероятности, больше не повторится…

В сентябрьское утро 1920 года в 10 часов 30 минут паровоз выпустил пары на московском вокзале… Вскоре мы с фантастической быстротой под вой автомобильной сирены мчались по малолюдным улицам… И вот уже показался перед нами Кремль с его высокими прямоугольными башнями над воротами… Какое потрясающее зрелище! Наша машина сбавила ход, чтобы можно было показать часовому пропуск, и мы въехали на площадь, со всех сторон окруженную златоглавыми большими и маленькими зданиями своеобразной архитектуры…

Стоял великолепный сентябрьский день. В воздухе чувствовалась легкая прохлада. Листья на деревьях в саду под Кремлевской стеной были ярко-желтые и медленно опадали, как бы предупреждая о приближающейся зиме.

Комната, которую предоставили мне для работы, находилась в большом круглом здании, где когда-то помещался суд. Сейчас здесь проходят съезды Советов, и над зданием развевается красный флаг…

Почти каждый вечер мы проводили в оперном театре. Для нас заказывали места через Министерство иностранных дел. Зал примерно таких размеров, как Ковент-гарден, с лепными золотыми украшениями и алой бархатной обивкой. Театр был переполнен до отказа рабочими, среди которых профсоюзы бесплатно распределяли билеты. Здесь можно было увидеть лица русских совсем в ином свете. Люди, облокотившись на барьеры лож, устремившись вперед, была целиком поглощены зрелищем балета. Я не слышала ни кашля, ни шепота. Это были усталые люди, пришедшие сюда после тяжелого трудового дня, — они заслужили это удовольствие и в полной мере им наслаждались. Напряженное внимание, с которым они смотрели балет или слушали оперу, производило огромное впечатление. Впервые в своей жизни эти люди, так долго находившиеся под гнетом, работавшие на других, люди, с которыми обходились как с рабами, получили право на удовольствия, до сих пор принадлежавшие только богатым. Лица русских, а не пропаганда коммунистов начали оказывать влияние на мои взгляды…

Через один-два дня мне сказали, что ко мне зайдет Дзержинский — председатель Чрезвычайной комиссии. Невысокого роста бледный человек в форме вошел и несколько застенчиво посмотрел на меня, затем на мою работу. Я не обратила на него особенного внимания, думая, что это один из случайных посетителей, и ждала, когда он уйдет. Тогда он сказал, что фамилия его Дзержинский.

Вид этого скромного, без каких бы то ни было претензий человека глубоко поразил меня… У него было узкое лицо и как бы вылепленный из алебастра нос- Время от времени глубокий кашель сотрясал его тело, и тогда вся кровь приливала к лицу…

Мне хотелось поговорить с Дзержинским, но, к несчастью, я могла объясняться с ним только на немецком языке, а мои познания в нем были ограниченны. Все-таки я сумела сказать ему, что, когда люди сидят так спокойно, как он, это значительно облегчает работу художника.

— Терпению и спокойствию учишься в тюрьме, — ответил Дзержинский.

Я спросила его, сколько времени он провел там.

— Одиннадцать лет, четверть моей жизни, — сказал Дзержинский.