Осип Черный: Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте

Вообще в социал-демократической фракции происходило что-то очень серьезное и, возможно, непоправимое.

Когда руководители фракций рейхстага с участием канцлера утверждали порядок открытого заседания, все, казалось, было предусмотрено до мельчайших деталей. Но по одному пункту чуть было не разошлись.

После декларации канцлера и выступлений партийных лидеров рейхстаг должен был провозгласить «Hoch» императору. Социал-демократы согласились уже на многое, но стать участниками монархической акции не пожелали. Единство, возникшее в час опасности, грозило распасться. Тогда Филипп Шейдеман, мастер компромисса, внес предложение:

— Если бы коллеги со мной согласились… — Он помедлил. — Что, если бы рейхстаг провозгласил «Hoch» не одному только кайзеру, а, скажем, кайзеру и нашей родине? — И посмотрел на социалистов. — Нам надо самим сочетать достоинство партии с интересами нации.

Гаазе собрал в кулак бороду и недовольно поморщился. Однако Шейдеман понял, что, несмотря на все свои протесты, несогласия и даже угрозы, против большинства он не пойдет. А за Эберта вообще можно быть спокойным.

— Итак, коллеги, — уточнил Шейдеман, — готовы ли вы поддержать меня?

Канцлер Бетман-Гольвег заметил с облегчением:

— Предложение мудрое, господа, и по духу своему компромиссное. Я думаю, к нему присоединятся все?

Честь предложенной формулировки осталась, таким образом, за социалистами. Это отвечало той новой роли, которую история возложила на них: из партии оппозиции они становились партией сотрудничества с правительством. Шейдеман не напрасно прервал свой отпуск и вернулся в Берлин.

Правда, Гаазе и небольшая группа левых пробовали вначале возражать, но их возражения серьезной опасности не представляли. Убедить их, склонить, наконец, сломить оказалось делом нетрудным. Именно Гаазе пусть и прочитает декларацию социалистов в рейхстаге, чтобы пути к отступлению для него были отрезаны окончательно.

Иное дело Карл Либкнехт, тот занял позицию непримиримую. На заседаниях фракции он нападал, громил, изобличал. И кого? Большинство, явное большинство! Это вызывало ответное возмущение.

— Товарищи с большим авторитетом посчитались с нашим мнением. Да, мы патриоты, мы готовы к защите отечества! А он?! Кто дал ему право клеймить нас всех? Что за самонадеянность! — кричали отовсюду.

В небольшом зале, где фракция заседала не первый уже день, царило сильнейшее возбуждение.

— Не желает быть с нами, пускай убирается! — выкрикнул один из тех, кто уже облачился в военную форму.

Шейдеман постарался ввести разгоревшийся спор в русло пристойности:

— Мы не в силах заставить его принять платформу, на которой объединились все. Зато фракция может потребовать, чтобы уважалась воля большинства. Вряд ли у товарища Либкнехта хватит смелости пойти против всех.

— Вы предаете социализм, перечеркиваете наши интернациональные обязательства! Это прямая измена рабочему делу!

С выражением терпения и выдержки Шейдеман произнес:

— Итак, товарищи, будем голосовать?

Он знал, на чем можно сыграть. В семье Либкнехтов понятие дисциплины почиталось незыблемым. Отец Карла, Вильгельм, один из создателей партии, в самые тяжкие годы, когда Бисмарк загнал социал-демократов в подполье, не раз повторял, что воля партийного большинства священна и ей обязан следовать каждый.

…Объявили перерыв. Либкнехт, вконец расстроенный, весь еще в пылу яростных споров, вышел к Коллонтай.

На улице он первое время молчал. Рядом шла единомышленница, интернационалистка, ее взгляды были ему давно известны.

— Я должен вам сделать одно признание, — не выдержал Либкнехт.

— Признание, Карл? Какое?

— Я принужден буду голосовать за военные кредиты…

— Вы?! — Это прозвучало так неожиданно, что она даже остановилась. — Вы, такой последовательный во всем?!

— Я боролся, как мог… но все, кто был со мной, отступили один за другим.

— Карл, но ведь это противно вашим взглядам!

Ответный жест означал ожесточенность и бессилие.

Улицы были переполнены толпами. Демонстрации с флагами шли и шли, победно гремели оркестры. На углу Вильгельмштрассе толпа обступила столики, стоявшие прямо на улице, — гимназисты, чиновники, даже пожилые люди. Шла запись добровольцев.

Либкнехт прищурился, снял пенсне. Болезненная напряженность взгляда стала еще заметнее.

— Народ, сплотившийся вокруг трона, — инсценировка, достойная великого режиссера Макса Рейнгарта… Еще на прошлой неделе по этим же улицам шагали антивоенные демонстрации. В общем, игра проведена ловко: сами подвозили бочки с горючим, а когда пожар разгорелся, стали вопить, что поджог сделан другими.