Осип Черный - Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте

Под первым же обращением к жителям после кровавых событий появилась новая подпись, как в прежние кайзеровские времена: «Имперское правительство». В вывеске «народных уполномоченных» его кабинет больше не нуждался.

Получив уведомление независимых, что они выходят из состава правительства, Эберт пробурчал:

— Ну и что же… Обойдемся без них.

У него были теперь другие союзники, власть его получила иную опору.

Советов он мог теперь не бояться: Всегерманский съезд Советов, проведенный две недели назад, принес подавляющее большинство его партии. Решения его не угрожали больше самостоятельности правительства.

Перед зданием ландтага, где проходил съезд, бушевала толпа и Карл Либкнехт произносил горячие речи.

Заканчивая одну из самых страстных своих речей, он воскликнул:

— Так будет наш голос, голос тысяч и сотен тысяч, услышан наконец или мы допустим, чтобы шайка чиновников проштемпелевала решения, угодные господину Эберту?!

Толпа закричала:

— Не будет того! Долой палача Эберта!

Либкнехт поднял руку, призывая огромное море людей к тишине:

— Тогда изберем с вами делегацию и потребуем, чтобы съезд ее выслушал.

Драма тех дней состояла в том, что улица, массы были на стороне спартаковцев, но могущественный аппарат новой имперской власти находился полностью в руках у правых. С каждым днем они все туже сжимали горло трудящимся.

Председатель съезда Советов шейдемановец Лейнерт, получая возмущенные петиции многочисленных делегаций, спокойно клал их под сукно. Делегации трудящихся на съезд не допускались.

Одной лишь делегации, от гамбургских фронтовиков, удалось проникнуть на заседание. Фронтовики потребовали решительного разоружения офицерской касты и многого другого. Подчинившись настроениям солдатской массы, съезд часть этих требований принужден был принять. Они получили известность под названием «гамбургских пунктов».

Но тут Гинденбург, из убежища в Касселе наблюдавший за всем, наложил свою руку. Никому не позволено было теперь подрывать основы, на которых держалась армия. Он опять пригрозил отставкой, если «гамбургские пункты» будут проведены в жизнь.

Кабинет Эберта охотно от них отказался. Слишком прочно он связал себя со ставкой, чтобы пренебречь ее ультиматумом.

Вместо вышедших в отставку независимых Эберт ввел в свой кабинет двух социал-демократов. Одним из них был Густав Носке. Наконец-то его таланты были оценены по достоинству.

В один из трудных для Эберта дней Носке навестил его в рейхсканцелярии. Это было еще до того, как он стал имперским министром. Увидав землистое, осунувшееся лицо с мешками под глазами, Носке спросил:

— Что с тобой, Фридрих? Этак можно и здоровье подорвать.

— Ты не хуже меня знаешь, что творится в городе.

— А-а, ерунда, не обращай внимания!

Слушая жалобы Эберта, прищурясь и кривя губы, он подумал: вот каков рейхсканцлер вблизи; еще немного и, прости господи, в штаны наделает.

— И это тебя огорчает? — Носке поднял очки на лоб и посмотрел на Эберта почти с вызовом.

— А почему, собственно, это должно меня радовать? — брюзгливо заметил тот. — Или ты в Киле так подружился с солдатской массой?

Движением записного канцеляриста Носке водворил очки на место и произнес, подчеркивая смысл того, что говорил:

— Если я с кем и подружился, так с военными, руководством. И скажу тебе, Фридрих: они единственная сила, на которую можно опереться. («Экую новость открыл!» — подумал Эберт.) Левые со своими лозунгами будут все время сталкивать нас с пути — добьемся чего-то, а они нас опять отбросят! И так без конца. Это будет не государство, а танцкласс.

Не раскрывая своих карт, Эберт спросил:

— Выходит, ты веришь только военной клике?

— Разумеется. Армия проиграла войну на внешних фронтах, но у нее хватит сил, чтобы справиться с фронтом внутренним.

Такое совпадение мыслей было приятно. И все же Эберт сказал:

— Да, но эти тысячи, сотни тысяч взбудораженных людей…

— Их укротят кнут, меч, пули! Напустить на них свирепых собак! — не задумываясь, ответил Носке.

— Несколько странно, сказал бы я, ты характеризуешь тех, кто должен принести порядок стране.

— Просто я не миндальничаю. Завертывать дерьмо в конфетные бумажки я не люблю, хотя, как старый газетчик, умею. На страну, повторяю, надо напустить свирепых собак.

Эберт выслушал его тираду с каким-то душевным успокоением. Однако по-отечески покачал головой. Но если этот лесной порубщик, этот будущий главнокомандующий внутренним фронтом — не Вельса же назначать после того, как он так опростоволосился! — готов взвалить на себя бремя кровавой расправы, так что ж, пускай.