Куртис Кейт - Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

– Отец мой, я не могу простить себе, я произнесла проклятье.

– О, госпожа графиня, несомненно, имела на то причины.

Соблюдение обычаев было не столь уж утомительным занятием, и такое уважительное отношение к традициям, кажется, впечатляло юного Антуана. У него воспитывалось уважительное отношение к обрядам и ритуалам, которые создают упорядоченную структуру в противовес бессистемному хаосу иного существования. «Чтобы существовать, надо окружить себя традициями, и эти традиции необходимо сохранять», – написал он в своей первой книге. Испытанным временем истинам матушка-настоятельница этого небольшого мирка воздавала должное каждый вечер из чувства ответственности за исполнение своих патрицианских обязанностей. Ее можно встретить, таинственным образом воплотившуюся в Берберского вождя, патриарха Ветхого Завета, короля-философа, чьим сыном Сент-Экзюпери вообразил себя в своей последней работе «Цитадель».

«И обряды во времени – то же, что дом в пространстве… Таким образом, я бреду от праздника к празднику, от годовщины до годовщины, от урожая винограда до урожая винограда, так же, как я шагал еще ребенком от палаты совета до палаты отдыха… В глубинах дворца моего отца, где каждый шаг имеет значение».

Роскошным дом в Сен-Морисе, возможно, и не был, но он оказался достаточно просторным, чтобы удовлетворить запросы своих многочисленных обитателей. Так, второй этаж принадлежал «Большому Жану», близкие называли его «Нана». На третьем этаже располагалась графиня и ее преданная служанка, вдовью половину отвели детям. Там все казалось гораздо меньше, чем в других частях дома. Низкие квадратные окна, закрытые решетками, чтобы удержать молодежь от желания вылезти на балюстраду и спасти от падения с крыши. Здесь молодой Антуан, его младший брат Франсуа и их младшая сестра Габриэлла занимали две смежные комнаты, стены которых были оклеены радужной цветной бумагой. Комната мальчиков в прохладные дни отапливалась крошечной фарфоровой печуркой, чье уютное пыхтение осталось одним из самых драгоценных воспоминаний детских лет Антуана. Именно в этой комнатке, освещенной светом большой керосиновой лампы, свисающей с потолка, он начал покрывать листы бумаги своими первыми рисунками, которые позже превратились в очаровательные иллюстрации к «Маленькому принцу». Здесь он также хранил небольшую шкатулку, украшенную гобеленом, куда, как задумчиво отметит его мать спустя годы, «он часто прятал письма, которые забывал посылать мне». Но это было уже после того, как он научился писать и когда наполненный сказками мир детства начинал рушиться под коварными атаками действительности. А тогда шкатулка становилась настоящим волшебным сундучком, полным сокровищ, куда маленький светловолосый мальчик торжественно прятал свои талисманы и тайны. И подобно Синей Бороде или тому, кого он представлял на месте Синей Бороды, слушая волшебную сказку, он откроет шкатулку и будет говорить матери или няне: «Мадам, вот перед вами сундуки. Я положил туда отдохнуть умирающие закаты».

Дети составляли своеобразное и очень живое трио, но заводилами были, конечно, эти двое мальчишек, Тонио и Франсуа, которые вечно ссорились и шумели. «Они были, надо признаться, невыносимы, – вспоминает Симона, их старшая сестра, – но ведь именно так, вероятно, и должны вести себя двое мальчишек, полных жизни, когда рядом нет отца, чтобы держать их в узде. Они воевали между собой и никого не слушались. По утрам на их этаже начиналась безумная беготня. Антуан, как правило, отказывался умываться и, извиваясь, вырывался из рук робкой гувернантки. Он бегал туда-сюда голышом, поддразнивая ее. Или, если Франсуа отказывался слушать очередную его историю, напевая дразнилку: «Ты дурак, Флонфлон, ты дурак», он набрасывался на брата и пускал в ход кулаки, изо всех сил колошматя его. Обычно они ели не за общим столом, а со своей гувернанткой и младшей сестрой, но, как правило, пронзительные крики и неистовые протесты: «Нет, не буду я есть эту вашу морковь!» – все равно нарушали мирный процесс у взрослых. Иногда моя мать, разгневавшись, решала строго наказать их и направлялась отшлепать их… домашней туфлей. Но это безобидное орудие, да еще в ее совсем не жестокой руке, не причинявшее им никакой боли, только вызывало у мальчишек очередной приступ хохота».

Гувернантку, которой ценой неимоверных усилий приходилось держать в узде этих бойких детей, звали Маргарита Чапей. В деревне Сен-Морис все называли ее «мадемуазель Маргарита». Но Антуан и его сестры предпочитали называть ее Муази – детским производным от «мадемуазель». Ее вздохи и ее любимая фраза: «Как все плохо», служившие источником бесконечных забав для детей, позже нашли отражение в «Планете людей», в известном эпизоде, где старая гувернантка, «совсем как крыса», бесшумно скользит от одного «мрачного платяного шкафа к другому, все проверяя отбеленное полотно, разворачивая, переворачивая, пересчитывая его. «Ах, мой бог, какое несчастье!» – восклицает она при малейшем признаке изношенности, в котором для нее воплощается угроза незыблемости домашнего уклада. А затем тут же спешит примоститься у лампы, чтобы починить эту напрестольную пелену ее алтаря, залатать эти паруса, и не было для нее служения выше, чем эта неустанная работа во славу ее великого Бога, этого трехмачтового судна».