Алексей Мясников - Зона

Но и жертвам уже не подняться. Если признано, что уже пострадал, то в лучшем случае бить будут реже, а место теперь на всю лагерную жизнь в «углу», среди пидорасов. Такому могут сочувствовать, но принять в свой круг «мужиков» уже нельзя. Причем это случается не обязательно с теми, кого изнасиловали, проведут членом по лбу или просто загонят под нары, в угол к «петухам» — оттуда уже пути к «мужикам» нет. Такой человек становится отверженным. Независимо от того, правильно или неправильно с ним поступили. Если неправильно, та же участь ждет того, кто это сделал, но пострадавшему от этого не становится легче. Жестокий обычай. А вот третьего было не жаль. Его начали бить сразу, как он вошел. Щуплый, серенький парень и не разглядишь толком: прячет лицо, ежится под кулаками. Когда такой заходит впервые в камеру, он ждет, какое ему место укажут, сам ни шагу, не дай бог — сразу забьют. К нему подходят, узнают, что он «опущенный» или, как еще говорят, «чуханутый» и под ударами он вползает в отведенное место под нарами. А этого придержали для основательного битья. Его преступление действительно ужасно: он изнасиловал пятилетних мальчика и девочку, отрубил кому-то из них пальцы — вот его и молотят по всем камерам. И он сносил побои без звука, принимая весь ужас своего положения как должное. Деревенский парень — откуда же в сельской глуши такой садизм? Но самое страшное мне еще предстояло увидеть.

Ввели очередную группу и среди камеры вдруг шум: «СэВэПэшник!» Два парня из прибывших стояли друг против друга и один, коренастый, обвинил другого, тощего, в том, что он в лагере состоял в секции воспитания и профилактики (СВП) — это что-то вроде дружинника, т. е. помощника ментов, страшное обвинение или, как тут говорят, — «косяк». Оказывается, они вместе сидели на усиленном режиме в каком-то мордовском лагере, и теперь этот тощий заработал себе смягчение режима и направляется на «поселуху» в Ивдель. Не знаю, куда направлялся тот коренастый, но тут они встретились, и он объявил камере, кто он такой этот тощий.

— Меня заставили вступать, — на молдавском акценте жалобно и испуганно затараторил тощий. — Ребята, я ничего плохого не сделал!

— Врешь сука! На локалке стоял, людей сдавал! — коренастый ударил его по лицу. «Под шконарь!» «Отъебать волка», — загудела камера. «Простите, мужики! Я ничего плохого не сделал!» — верещал тощий, но удары уже сыпались во всех сторон. Тощий было ринулся к двери, от жары она была открыта, и камеру от коридора разделяла только решетка, но его не пустили: «К ментам рвешься? Топчи его, мужики!» Его били весь день. Он кричал, хватался руками за опоры и края нар, не желая лезть под нары, к «петухам». Засунули головой в унитаз. Орал он безумно. И заступиться было нельзя. «Козла пожалел? А он людей сдавал — не жалел?» Удивляло другое. Все, что происходило в камере, было прекрасно слышно в коридоре, дверь была открыта и дежурные контролеры, конечно, знали, кого и за что бьют и что грозит этому человеку. Контролер обычно всегда маячит у дверей, но тут ни один не появился, будто их в коридоре никого нет, будто они не стоят рядом с открытой камерой и не развлекаются тем, что там происходит. А ведь зека забивали именно за то, что он помогал им, ментам. Они это, конечно, слышали. И не выручили. Своего же. Это было бы неинтересно: увести можно, а потом? Стой, опять скучай в вонючем пустом коридоре. А сейчас интересно: чем же кончится? Отъебут или не отъебут. Так что возможно самое интересное для контролеров впереди. И они там затаили дыхание. Не понимаю: почему этот тощий не кинулся к дверной решетке на вечерней раздаче баланды? Почему не ломанулся к ментам во время вечерней проверки? Может, его держали где-то в темном углу? Вряд ли, все-таки на проверке считают. Просто он смирился, наверное. Может, понял уже, что от ментов ждать помощи нечего. Ну, проведут, куда? В другую камеру. А там что? Да то же. От тюрьмы в тюрьме не убежишь. Может, он еще надеялся, что изобьют и на этом все кончится, может, простят. А может, ему отбили уже всякую волю, может, он вообще уже плохо соображал? Он уже не кричал, только охал и жалко хлюпал под градом ударов. В камере человек сто двадцать и почти все норовили приложиться, а кто-то дорвался, мочалил, не отходя, так и таскала его озверевшая куча. И среди них Алеша Котов, москвич, нарабатывал на чужих костях репутацию путевого зека. Бей других, чтоб тебе не досталось.

Утром, вижу, вылазит тощий из-под нар. Значит, все-таки загнали. Ночевал с «петухами». А эти отверженные еще более жестоки. Как они там его приняли в темной нéвидали, остается гадать, обычно, говорят, с новыми «петухи» поступаю так же, как с ними поступили. Тут и рабское угодить «мужикам», и психология: унизить другого, чтоб хоть в собственных глазах, хоть на ступеньку подняться, чтоб самому не быть самым униженным. И потому слабый среди них не знает пощады. На нем отыгрываются со всей жестокостью безвыходной злобы. И в издевательстве, только в нем, видится им хоть какой-то намек на собственное самоутверждение. Страшные это люди — камерные, лагерные пидоры. Самые несчастные и самые жестокие.