Даниил Краминов - Правда о втором фронте

Несколько дней спустя генерал Эрскин пригласил военных корреспондентов, чтобы заявить им о своей готовности оказать правительству Пьерло любую военную помощь. Корреспонденты с недоумением смотрели на генерала. До недавнего времени Эрскин командовал 7-й танковой дивизией, известной под именем «Крысы пустыни». Это был боевой генерал, рослый, светловолосый, любивший острое словцо и энергичный жест. Он пользовался у солдат популярностью, его дивизия отличилась в боях в Северной Африке; печать восторженно говорила об Эрскине. Черчилль решил послать его в Бельгию в качестве вершителя политических судеб освобожденной страны. Однако настоящим хозяином в Брюсселе был не Эрскин, а английский посол Ничбелл-Хьюджессен, человек весьма старый, реакционный и ограниченный. (Однажды на частном ужине я проговорил с Ничбелл-Хьюджессеном около часа и убедился, что он живет представлениями времен Дизраэли и Пальмерстона, которые, как он признавал это сам, всегда были для него апостолами.)

Брюссельские события произвели гнетущее впечатление в армии. Офицеры и особенно солдаты не скрывали своего раздражения. Простые люди, одетые в зеленоватые солдатские шинели, прошедшие многие тысячи километров по Северной Африке, Италии и Западной Европе, были далеки от тех английских простачков, которые в 1935 году отдали свои голоса творцу «Мюнхена» — Чемберлену и его реакционным друзьям. Да и политическое лицо самой армии несколько изменилось: армия полевела, как полевела и вся Европа.

Во время нашей поездки по фронту, предпринятой вскоре после демонстрации в Брюсселе, солдаты и офицеры прежде всего спрашивали, что думает Москва о событиях в Бельгии. Мнение Москвы, видимо, было настолько важным, что департамент «психологической войны» изобрел грязноватый трюк, распустив среди солдат и бельгийского населения слух, что Москва якобы одобрила поведение англичан в столице Бельгии. «Психологические обманщики» приплели к этому делу даже предстоящее зимнее наступление Советской Армии, на котором могли будто бы неблагоприятно отразиться «беспорядки» в Брюсселе.

В мрачный, холодный день мы приехали в Эйндховен — там находился передовой пресс-кэмп. С моря дул сырой, холодный ветер, время от времени моросил промозглый дождь. Корреспонденты и офицеры штаба 2-й армии, который располагался невдалеке, сидели в гостиной отеля вокруг керосиновой печи и мирно разговаривали. Их покой был нарушен лондонским радио, которое передало драматическое описание начала боев на улицах Афин. Все бросились поближе к приемнику, слушали молча, угрюмо, так же угрюмо, как выслушали они тут же, почти два месяца назад сообщение о гибели 1-й парашютной дивизии. Но только после того, как голос диктора умолк, они стали ругаться самыми последними словами. Молоденький майор-танкист скомкал газету, бросил ее на пол и воскликнул:

— Черчилль, ты поплатишься за это! Армия не простит тебе бесчестия, к которому вынуждает ее дисциплина.

Офицеры и корреспонденты долго и желчно говорили об афинских событиях, вспоминали Брюссель. Они приходили к выводу, который казался им прямо-таки противоестественным: в сильно полевевшей Европе английские правящие круги поддерживали самые правые силы. Они уверяли друг друга, что так продолжаться не может, но возлагали все свои упования на очередные выборы в парламент, твердо веря, что они внесут, наконец, изменения в политический курс страны.

Выборы, прошедшие летом 1945 года, действительно выявили демократические устремления английского народа. Однако лейбористское правительство не выполнило воли своих избирателей.

Пригрозив Черчиллю избирательным бюллетенем и упомянув всуе его имя рядом с именами генерала Эрскина в Брюсселе и генерала Скобби в Афинах, офицеры умывали руки. Но солдаты посылали домой негодующие письма, почти точно такие же, какие сами получали из дома. Цензура отметила «левый ветерок» в переписке.

Командование намеревалось развеять этот «левый ветерок», предоставив солдатам возможность посетить свои семьи: так хотело оно маленькой подачкой смягчить горечь оскорбления.

Мы стояли перед огромной картой Западной Европы; жирной красной змеей ползла по ней линия фронта, Старый знакомый, подполковник штаба 21-й группы, смеясь, говорил:

— О, мы воюем сейчас на два фронта!

Встретив мой удивленный взгляд, подполковник поднял руку и молча показал на острова Зееланд, затем его рука опустилась к бедру и задержалась на сером пятне Парижа. Хотя я уже слышал о трениях между ШЭИФом в Париже и штабом 21-й группы в Брюсселе, наличие «парижского фронта» было для меня новостью. Я пригласил подполковника поужинать.