Даниил Краминов - Правда о втором фронте

В райкоме встретили нас с подчеркнутой любезностью и настороженностью — нас приняли сначала за англичан. Французы повсеместно относились к британцам с большой подозрительностью. Они очень хорошо помнили речь фельдмаршала Смэтса в английском парламенте — он предсказывал неизбежность подчинения Франции британской воле. Настороженность немедленно исчезла, как только французы узнали, что передними русские. Они начали тискать нас в объятиях и лобызать. «Ну, как Москва?» Мы отвечали, что Москва «ничего, стоит». Они хотели знать все и обо всем — о Москве, о стране, о нашей армии и нашем народе. Они требовали фактов. Они с энтузиазмом сравнивали свою борьбу с борьбой русских людей.

Подполье было суровой школой для коммунистов. Оно стоило им больших жертв, но они вышли из него окрепшими морально и стали политически еще сплоченней. Теперь они уверенно смотрели вперед. Их не смущали ни сомнительные комплименты ненадежных друзей, ни ругань врагов, ни недоверие вчерашних соратников. Те самые католики, которые называли компартию «партией расстрелянных», были «сдержанного» мнения о коммунистах как о политиках и государственных деятелях. Один из руководителей «Народного республиканского движения», с которым мне довелось однажды долго беседовать, не скрывая пренебрежения, говорил:

— Конечно, коммунисты — прекрасные борцы, они даже героями могут быть. Но, простите меня, государственными деятелями они никогда не станут. Слишком много у них беспочвенного романтизма. Не только в их поведении, но и в программе и в идеях. Политика требует политической хватки, хитрости, дипломатии. Все это приобретается только опытом. А где у них опыт? Нет, нет, они не государственные деятели…

Католики, разумеется, не были объективны по отношению к коммунистам. Помимо «романтизма» в идеях, коммунисты обладали здравым практическим смыслом, смекалкой подпольных бойцов и остроумием истых французов. Ровно через два дня после моей беседы с католиком я обедал в том же самом отеле с офицером штаба Эйзенхауэра. После нескольких рюмок коньяка полковник, прищурясь, посмотрел на меня и медленно изрек:

— Все вы хитрые и страшные дипломаты. И вы и друзья ваши в Париже…

Я выжидательно молчал: полковник за стаканом вина всегда находка для корреспондента. Полковник, сделав еще глоток, поманил меня пальцем через стол и начал рассказывать. Несколько дней назад генерал Эйзенхауэр вызвал к себе командира партизанских отрядов района Сены и Соммы, полковника коммуниста Дюмро. Пожимая руку партизану, Эйзенхауэр, улыбаясь, спросил: «Вы что же, коммунист? — «Нет, генерал, я полковник», — быстро ответил Дюмро, сразу же давая понять, что он прибыл к командующему союзными силами в Западной Европе не как политик, а только как военный…

Впрочем, несколько позже католики изменили свое мнение о государственных способностях коммунистов. Поздней осенью того же года в Брюсселе мне довелось встретиться с лидером бельгийского католического демократического союза Грегуаром. Он только что вернулся из Парижа, где вел переговоры с французскими католиками. Ссылаясь на своих парижских друзей, Грегуар всячески превозносил французских коммунистов за государственную мудрость и практический разум.

— Торез, конечно, наш противник, — угрюмо резюмировал бельгиец, — но он, несомненно, крупный государственный деятель. Мои парижские друзья охотно признают это.

В последнюю неделю августа 1944 года в Париже, да, пожалуй, и во всей Франции, было не очень много людей, которые бы всерьез думали о возобновлении активной государственной деятельности. Политические партии, группы и лидеры-одиночки лишь осматривались, подсчитывали потери, собирали силы. Потери понесли не только коммунисты, из рядов которых немецкий террор вырвал многие тысячи беззаветных героев. Социалистическая партия лишилась своего руководства не из-за немецких репрессий, а из-за благоволения оккупантов. Подкупленная их подачками верхушка социалистической партии, предводительствуемая Полем Фором, перешла к немцам и поэтому исчезла с политического горизонта вместе с ними. Лишь Леон Блюм удержался на поверхности. Немцы привезли его в Париж, поселили в роскошном особняке, снабдили бумагой. Охраняемый немцами, а потому не тревожимый никем, Блюм написал книжку, сплошь состоящую из поучений молодым социалистам: так писали только евангелисты. И в этом «евангелии» странным образом не было сказано ни единого слова в осуждение фашизма (даже слово это не встречается в тексте ни разу), но «евангелист» Блюм не пожалел ни яду, ни чернил, чтобы опорочить коммунистов.