Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы

Не повезло мне и в следующей гонке па знаменитой трассе вокруг замка "Солитюд" под Штутгартом: из-за неустранимого дефекта я выбыл из состязания вскоре после его начала.

Неделю спустя разыгрывался "Большой приз Германии" на моем любимом Нюрбургринге. Здесь я выступал против всего международного семейства ведущих асов, располагавших первоклассной материальной частью. В особенно выгодном положении были итальянцы на новейших "ферари" и "альфа-ромео". Таким образом, уже с самого начала я мог в лучшем случае рассчитывать разве что на четвертое или даже пятое место. В дни "разминок", казалось, все было против меня. Мне даже не удалось как следует потренироваться: мой двигатель забарахлил уже в первый день, а на второй его вообще заклинило, и только благодаря крайнему напряжению сил и присутствию духа мне удалось спасти свою жизнь. Последний день тренировок тоже прошел впустую — машину не успели починить. Поэтому на старте меня поставили в последний ряд "табуна", чего прежде не бывало.

Стремясь примкнуть к группе ведущих, я с первых же секунд провел серию сложных обгонных маневров и оставил нескольких конкурентов позади. Это было очень рискованно, но зато я сразу оказался в средней группе. Мои немецкие коллеги, ехавшие на самодельных конструкциях, уже на первых кругах начали выбывать из строя, в различных точках маршрута прилипали к обочине, словно мухи к клейкой бумаге. Памятуя о почтенном возрасте моего двигателя и его затрудненном "дыхании", я строго придерживался предписанного числа оборотов. Только благодаря этому после первой половины соревнования я еще оставался в числе "выживших" немцев. Больше того — вследствие такой тактики до самого момента моего выхода из гонки ее будущий победитель Альберто Аскари опередил меня всего лишь на два круга.

Между десятым и двенадцатым кругами из-за нехватки бензина я застрял в конце прямой, на расстоянии двух километров от финиша. Пришлось выйти из машины и пойти пешком. Я понуро брел мимо трибун, держа в руке баранку. Во время этого долгого и горестного пути мое сердце старого гонщика едва выдерживало! Я вспомнил 1937 год, когда мне точно так же, с баранкой в руке, пришлось вернуться к месту старта и финиша.

Естественно, меня одолевали не самые приятные мысли, и я прибавил шагу, чтобы поскорее окончилось мое унижение. Тем временем сотни тысяч зрителей на трибунах с нетерпением ожидали появления Альберто Аскари, занявшего первое место. У всех было приподнятое настроение, все хотели воздать победителю заслуженные почести. И вот тут-то на широкой площадке между гаражами и трибунами показался пешеход. Это был я. Не знаю, чем объяснить дальнейшее. Может, люди на трибунах тоже вспомнили о моем триумфе в 1937 году, но вдруг толпа разразилась такой овацией, что я едва устоял на ногах. Сперва я не принял это на свой счет, но снова и снова я слышал, как выкрикивали мое имя. Мне стоило огромных усилий поднять руку в знак благодарности. В эту минуту я понял, что более прекрасного и достойного окончания карьеры автогонщика и желать нельзя. И тут я принял твердое решение: никогда больше не брать в руки столь любимый мною, а зачастую и столь грозный руль гоночного автомобиля!

Взволнованный таким знаменательным для меня прощанием с болельщиками, я подошел к боксам. Здесь меня не ожидали верные товарищи по команде, как это бывало прежде, а только мой механик, грустно восседавший на ящике. Мне не подали традиционного бокала вермута с водой, а... стакан молока. Так не было еще ни разу в жизни. Молоко для меня приготовила Гизела. Когда я сообщил ей о своем решении никогда больше не залезать в гоночную машину, она несказанно обрадовалась. Вместе с ней я навсегда покинул арену, на которой пережил не один знаменательный для меня час.

Вечер мы провели в узком кругу друзей. Кто-то предложил тост в знак одобрения моего добровольного ухода из автоспорта. Я кивнул и выпил, не ощутив никакого раскаяния. "Теперь твоя нога не ступит больше в стремя норовистого мустанга, — подумал я, — и слава богу, а то еще свалишься с седла и сломаешь голову!"

Я не стал предаваться грустным раздумьям и решил приступить к литературной обработке моих воспоминаний. Тугой ветер гонок еще свистел в моих ушах. Мой большой опыт, все, что я пережил на арене жизни и за ее кулисами, должно было лечь в основу моей книги, задуманной и для молодого, и для зрелого читателя. Работать я начал уже осенью 1950 года. Кому же я мог предложить эту книгу? Я вспомнил о своем старом знакомом гамбургском издателе Ровольте, с которым сразу же связался. Горячо одобрив мой замысел, он предложил мне в свой ближайший приезд в Мюнхен встретиться для обстоятельного обсуждения моих литературных планов.