Манфред фон Браухич - Без борьбы нет победы

Сначала все шло в духе наших семейных традиций, меня определили в бригаду, которой командовал морской офицер капитан-лейтенант Эрхардт.

В пору моей службы в крепости Шпандау отец не упускал случая давать мне всяческие советы и наставления. Воспитанник кадетского училища, он считал прусскую военную муштру вполне разумной и целесообразной.

Теперь настал и мой черед. Ремеслом солдата я начал овладевать в Грюневальде, на первых порах еще в штатском платье. Я попал в среду отчаянных и беспутных ребят. В Берлине, в Баварии и в Рурской области отряды добровольческих корпусов выступали против вооруженных рабочих. Эти отряды были как бы незаконнорожденными детьми рейхсвера, выпестованного Сектом, и социал-демократического правительства. Содержание их финансировалось наполовину государством, наполовину частными лицами. Бойцы "фрайкорпс" принесли присягу на верность "фатерланду" и действовали согласно девизу: "Никому не давать пощады!" Я узнал людей, которые впоследствии стали убийцами. Их разыскивала, но почему-то не находила полиция...

Мое ослепление никак не проходило - я продолжал верить, что вскоре все наладится и пойдет по-старому. Но ничего подобного не случилось. Через некоторое время нам предложили сдать военное обмундирование. Командир "черного рейхсвера" 7майор Бухрукер на собственный страх и риск мобилизовал свои части, занял три кюстрин-ских форта и поднял над ними кайзеровский флаг. Однако генерал фон Сект не дал выбить себя из седла. Он приказал распустить отряды Бухрукера, его же арестовал и предал суду. Выяснилось, что распоряжаться военными делами может один-единственный человек - фон Сект. Мы разочаровались в "богах", которым поклонялись, веря в их способность быстро и решительно разделаться с "красными" и "Версалем".

И вот вопреки всем оговоркам и предостережениям отца генерал фок Сект стал для меня новым "богом". Между прочим, он носил белую форменную шинель, положенную только кайзеровскому генералу.

Я добровольно вступил в рейхсвер, попал сперва в Грейфсвальд, потом в Штеттин и, наконец, стал курсантом дрезденского военного училища. Последнее далось мне нелегко - у меня не было аттестата зрелости. Но, горя желанием внести свой вклад в дело восстановления прежних порядков, я занялся почти круглосуточной зубрежкой, откладывал каждый лишний пфенниг для оплаты репетиторов, упорно и настойчиво учился, пока другие веселились и устраивали попойки. Всякий офицер должен быть умным и образованным человеком, говорил я себе, а потомок фон Браухичей - и подавно.

Я сдал экзамены на аттестат зрелости и начал успешно нести службу в чине фенриха 8. Мой отец умер 25 февраля 1925 года, твердо веря, что я пошел по его стопам. Смерть отца - он скончался от инсульта - оказалась для меня тяжелой личной утратой, но нисколько не повлияла на мою дальнейшую жизнь. Я был солдатом и остался им.

Отца похоронили на кладбище инвалидов войны. На церемонию погребения я явился в парадном мундире и каске. Рядом со мною стоял Вальтер фон Браухич, тогда еще только майор рейхсвера. Воинский этикет повелевал мне не выдавать своей печали, не проливать слез. Прощание с отцом было для меня одновременно и расставанием с "добрым старым временем", так ярко воплощенным в его личности. Мои сослуживцы-однополчане все еще мечтали о возврате прошлого, но, видимо, уже не верили в такую возможность. (Кстати, многие из них впоследствии упоминались в сводках верховного командования вермахта, а позже и в боннских военных коммюнике.)

Конечно, дисциплина - дело хорошее и необходимое. Но может ли даже самая что ни на есть железная дисциплина принести успех в дни, когда прошлое вновь становилось настоящим? Мог ли "Старый Фриц" 9и его слепо повиновавшиеся и умиравшие солдаты служить мне прообразом в эпоху, когда люди уже переговаривались по телефону за сотни километров и, сидя в грохочущих автомобилях, покрывали огромные расстояния в считанные часы? Что еще могло быть бессмысленнее такого прообраза? Всякого рода технические новшества увлекали меня куда сильнее, нежели сентиментальные традиции.

Военная жизнь с ее аскетизмом все больше разочаровывала меня. Порой я еще вскипал при слове "Версаль", но старый кадетский дух, насаждаемый в военном училище, окончательно перестал меня вдохновлять. Повсеместно оживляемые милитаристские традиции с их окостенелыми канонами, вечным подавлением самостоятельной мысли и узколобостью с каждым днем раздражали меня все сильнее, прямо-таки выводили из себя. Все чаще я высказывал свои "крамольные" взгляды, что встречало явное неодобрение моих сослуживцев. В этом мире военщины я не видел никаких возможностей для развития своих личных качеств, а предписываемый примитивизм мышления и это вечное "руки по швам" вызывали решительнейший внутренний протест.