Людмила Гурченко - Люся, стоп!

О таких райских местах мне, наверное, и рассказывал папа после войны. Три комнаты в бледнорозовых тонах и позолоченная мебель. Комнаты на разных уровнях. Две ступеньки вверх — кабинет с роскошным письменным столом, — откуда вижу гостиную, а направо — спальня с огромной кроватью с замысловатыми золотыми узорами у изголовья. Лежу на кровати, а передо мной утопленный в стене телевизор — единственная современная деталь. Черт, как же красиво. Лежу одна на этой царской кровати и пропадаю напрасно. Даже поделиться не с кем. В Москву звонить уже бессмысленно. А маме все это неинтересно. Она старину ненавидела. Может быть, потому, что в 1925 году все это разрушили, как говорила моя бабушка, «подлючуги-провокаторы большевички». Может быть, потому. Маме было семь лет. В общем, поделиться не с кем. О ванной комнате молчу. Она, розовая, утопала в черном мраморе в полу, поигрывая десятками золотых краников, винтиков и душей.

На третий день звездной жизни трудно было представить, что возвращусь опять в генеральский номер. Лежу и думаю: все поздно, все не для меня, привыкать уже бессмысленно.

Я пела все те же «Пять минут» в новой аранжировке немецкого музыканта. Номер был сделан точно как в фильме, но, когда на репетиции я увидела квартет из черных певцов, которые на немецком запели: «Фюнф минут», — я так хохотала, ужас! Нет, правда, было очень весело и экзотично. А главное, совершенно неожиданно, непредсказуемо. Как же четко, по-немецки, муштровал режиссер, заставляя всех нас перемещаться по сцене — с точностью до сантиметра. Ни вправо, ни влево. Весь номер расписан заранее. А за кулисами я имела такой же личный вагончик, о котором я знала понаслышке. Это небольшая однокомнатная квартира на колесах. Сижу, смотрю на себя в зеркало и думаю: я сижу здесь, а на сцене ставят свет на дублершу. Да я сама могу постоять, я привыкла. Потом я один раз прохожу мизансцену, уточняют свет. И так три дня. Три репетиционных дня на одну песню! Немало! Зато результат!

Я «его» не видела, но когда пришла в гостиницу — фрау Гурченко!!! И цветы в номере, и официанты как дома — все родные. Весь Берлин и Объединенная Германия смотрели прямую трансляцию по ТВ.

Пришла в номер, осмотрела «свои владения» — ну что? Что, Людмилка! Пора и «стоп» сделать. Ах, папочка, дорогой! Я бы отдала остаток жизни, только чтобы ты этот один день провел со мной рядом.

Такие мысли со мной были всегда в светлые дни, когда папины предсказания сбывались. Да, были и города, и страны, и номера роскошные, и призы, и ордена, и медали. Но почему же я пишу именно об этих трех днях? Да потому, что впервые в жизни получила немыслимый гонорар по тем временам. Да, думаю, и по этим. Тридцать пять тысяч немецких марок за одну песню. Во всех странах мы, звезды, имели суточные от Госкино. 3,8 доллара. Вот и крутись, скрежещи зубами перед витринами. А тут… Все купила, что хотела и чего не хотела. Что нужно и что хотела просто от удовольствия сказать: «Заверните». Купила дорогую аппаратуру. Купила по инерции. Забыла, что «дома» уже нет. Аппаратура долго стояла в молчании.

Наверное, и хорошо, что все произошло не в двадцать лет, а то бы, не дай бог, сошла бы с дистанции. Не знаю. Нет, вернусь в свой генеральский номер. И пойду по своей дороге — родной, знакомой и привычной. Это нужно смолоду, когда талант силен, в успехе. И тогда пусть за талант дорого платят. Обязательно. Талант — это редкость. Это дорого. И лучше «пока молодой». И тогда не так страшны темные полоски жизни. Ах, как я всем молодым желаю быть в «достойном» звездном полете!

Я знала, что деньги нам дадут небольшие, но сразу сказала, что сниматься у Эльдара я буду. Должна. Обязана. Обязана всей своей душой, судьбой, жизнью. Да, в концертах можно заработать за эти месяцы больше. Но…

В перерывах, когда мы могли перекусить, позвонить домой, Эльдара не было. Он ездил на приемы к людям, которые могли бы как-то помочь закончить недоснятые «Тихие омуты». Дошел до Примакова. Оттуда вернулся бледный, взволнованный. «Ах, что будет, то и будет… больше нет ни сил, ни… да ничего больше нет». Молчи, Люся. Забудь про себя. Вот рядом человек. Стольким миллионам и миллионам людей во всем мире он подарил вдохновение и веру в жизнь. Да черт бы все побрал! В одном Китае его «Вокзал для двоих» посмотрели девятьсот восемьдесят миллионов человек. Я сама там была. Я это читала. Я это видела на улицах. Ко мне подходили милые люди с раскосыми глазами. По мне, они все на одно лицо. Но ведь мы тоже для них все на одно лицо.