Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло - дневники. 1965–1970

Тропические леса; мшистые массы выглядят солидно, подобно зеленому медному шлаку, на склонах просвечивают светлые стволы. Иногда вверх тянется ниточка серого дыма от какого-нибудь костра, к сожалению, уже и здесь сплошные вырубки, но еще на много миль протянулись одинокие песчаные пляжи.

Там я мог бы собирать растения, увидеть, например, громаднейший из всех цветов, размером с автомобильное колесо, мясисто-красную раффлезию. Я неслучайно упомянул ее название — в судовой библиотеке я прочитал о крестном отце этого цветка, сэре Томасе Стэмфорде Раффлзе. Он относится к тем, кто в книгах о животных и садах продолжает жить дольше, чем благодаря деяниям и заслугам, как маршал Ньель — в чайной розе или леди Амхерст — в алмазном фазане [184]. Раффлз, родившийся на борту корабля в Вест-Индии, был на английской службе губернатором Пенанга, который в ту пору назывался Пуло-Пинанг, а позднее одно время также островом Принца Уэльского. Он принимал участие в завоевании Явы и имел там свою резиденцию вплоть до возврата острова Голландии. Но я не поэтому вспомнил о нем, а из соображения, что открытие Сингапура и превращение его в нервный центр этого лабиринта островов могло прийти, надо полагать, только в гениальную голову. Именно такой и обладал Раффлз, который проявил себя и в несколько ином отношении, например, как автор двухтомной истории Явы и собиратель обширных коллекций. Он-то и открыл на Суматре гигантский цветок вместе с Арнольдом, от которого тот и приобрел видовое название [185]. Раффлз умер в возрасте сорока пяти лет, в 1827 году, следовательно, еще в эпоху парусных судов, на которых неторопливее, но основательнее обходили эти архипелаги. В новом Брокгаузе (1956) я, правда, нашел раффлезию, но не упоминание Раффлза. Это подтверждает мою точку зрения; sic transit gloria [186]. Впрочем, во всех вопросах, касающихся истории и культуры, я предпочитаю энциклопедии девятнадцатого столетия.

Вечером обед у капитана, во время которого шеф-повар, господин Бэренс, в очередной раз блеснул мастерством. Этот парадный обед повторяется на каждом отрезке плавания, так же, как большой шведский стол и баварский праздник мартовского пива.

Я нахожу прекрасным, что местоположение корабля рассчитывается ежедневно. Напротив, вездесущая музыка мне опять сильно мешала.

Я задремал в шезлонге. Мне пригрезилось, будто движение изменяется; корабль, казалось, остановился, а море, острова и побережья дрейфуют мимо. Они становятся внеисторичными и воспринимаемыми только в настоящий момент, как кильватерная волна, снова смыкающаяся за кормой.

Такими жизнеощущениями можно, вероятно, оспаривать существование; это впечатление внушил мне разговор с одним из наших американских пассажиров, который поднялся на борт еще в Гамбурге. Немецкие пароходы у англосаксов популярнее собственных.

Сорок лет сажал на Гавайях ананасы и следующие четырнадцать путешествует на кораблях по всему свету. При этом не нужно, как на суше, заботиться о жилье, кухне, гараже, ремесленниках, обслуживании, развлечении; найдешь и общество за столом, на палубе и в портах, если оно требуется. С собой лишь немного багажа и гардероба; в больших гаванях с беспошлинной торговлей, как Сингапур и Гонконг, можно сколько угодно менять белье и снаряжение; китайские портные прибывают на борт и к следующему утру доставляют требуемое. В карманных деньгах почти нет нужды, их заменяет особая чековая книжка американского банка: «А very fine thing» [187].

Предполагая определенный стандарт, этот behaviour [188]обходится даже дешевле, чем на суше. Есть, вероятно, мистерии, которые я представляю лишь приблизительно, — преимущества существования, проведенного словно бы без гражданства, без оседлого местожительства, существования, лишенного обязанностей и претензий. Ты становишься неощутимым, анонимным, почти невидимым. А издержки могут, вероятно, оплачиваться долей налогов, которые ты экономишь. Это уже довольно близко к последнему человеку, каким он представлялся Ницше.

Как же назывался главный город Цейлона? Я спросил себя об этом во сне и, даже проснувшись, не нашел ответа. Все равно города меняют местоположение и название; остров цветет ими, как дерево, и сбрасывает их, как плоды. Здесь брезжат в лесах исчезнувшие королевские города, к прудам которых слоны ходят на водопой.

Случаются дни, когда мы не полностью входим в бодрствование. Ночь, как наркотик, заволакивает всё в нас. «Я еще не нашел свою формулу», — имел обыкновение говорить в таком настроении Поль Раву [189]— и это состояние тягостно, хотим ли мы сформулировать мысль или запомнить имена и даты. Если же мы, напротив, хотим насладиться или вплотную приблизиться к субстанции вещей, то оно и лучше, что контуры не выделяются слишком резко. Оно благоприятнее для осмотического обмена. Это укрепляет и помогает, тогда как голая достопримечательность утомляет. При этом в голову мне внезапно пришел стих Байрона: