Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло - дневники. 1965–1970

В автобусе сидели китаянки, ездившие в город за покупками, — напротив меня женщина приблизительно шестидесяти лет, прямая, как свеча, в закрытом до ворота и застегивающемся сбоку платье. Она была погружена в себя и излучала какое-то сверхличное достоинство. Ее неуловимая сила чем-то напомнила мне негритянских детей в Байе [130]. Эту женщину облагородило воспитание, тех детей — природа. Но везде чувствовалась здоровая основа, напрочь утраченная нами. Лица — как на полотнах старых мастеров с их поразительными безумцами и святыми.

Какого-то трехлетнего ребенка укачало и вырвало; на это обратила внимание только его мать. Она начала раздевать его, стянула с него рубашечку и, используя ее как тряпку, тщательно обтерла одежду и тело малыша. Все что нужно, ни одного лишнего движения. Ребенок без плача лежал у нее на коленях, как желтая кукла, мать тоже не изменилась в лице и не проронила ни слова.

Напротив остановки лежала гора песка, которую почти пятьдесят обнаженных кули копали большими лопатами. Один за другим оттуда отъезжали наполненные песком грузовики. На тревожные мысли наводил темп работы; он выглядел неестественным, как будто слишком быстро крутили фильм. Либо здесь работали сдельно, либо, что вероятнее, тут был надсмотрщик, который мог сказать: «Ты можешь отправляться домой!»

Зрелище было удручающим; я обратил взгляд к горам, округлым гранитным вершинам. На склонах наружу проступала голая скала; в выемках, особенно вокруг водостоков, протянулся кустарник. Повсюду росла лантана, das Wandelröschen [131], неутомимо цветущее растение, гедихиум шарлаховый [132]с пестрыми бархатистыми глазками. Между ними папоротники, вересковые, какой-то похожий на рододендрон куст с фиолетовыми, размером с тарелку, зонтиками.

Первая вершина, которой я достиг, была сглажена слоем цемента, вероятно, для оборонительной огневой позиции. С собой у меня была карта с обозначением границы с красным Китаем; опасности ее пересечь не было. По небу плыли редкие облака, стояла сильная жара.

По ту сторону располагалось пастбище, спуск круто уходил вниз. На отполированном граните требовалось соблюдать осторожность, особенно там, где он был покрыт водорослями. Я уже приобрел соответствующий опыт в долине Маджиа и в других местах. Соскальзывая, не знаешь, как долго продлится движение. Здесь нужна плотно сидящая обувь, лучше с рифлеными подошвами, какую предпочитают баскские контрабандисты. Но мне удалось спуститься удачно, более того, дорогой я сумел прихватить с собой большого оливково-зеленого жука-бронзовку, Rhomborrhina.

Внизу рисовые поля, крестьяне в шляпах от солнца и с водяными буйволами, да несколько коров, пасущихся на береговой полосе. Завершение таких пограничных прогулок в палящий зной всегда одинаково: привал у сооруженной из досок и металлических листов халупы, где черный, коричневый или желтый торговец предлагает на продажу свой запас бутылок и банок. Здесь это была старая китаянка, у которой я на языке жестов сперва потребовал бутылку пива, потом бутылку лимонада, который медленно высасывал через соломинку, как один из тех большехоботников [133], что с видимой неподвижностью зависали над цветами лантана, погружая в их чаши свой хоботок.

В песке играли полуголые дети; большая собака неопределенной породы с вывешенным языком чесалась в тени и хвостом отгоняла рои мух. Крайний предел приятного изнеможения был снова достигнут.

Если мы лишь кратко касаемся такой страны, как Япония, вскользь пройдя по ней, как это стало обычным при современном способе путешествовать, то мы, как при первом взгляде на рукопись, больше внимания обращаем на характерные контуры, чем на текст и содержание — скорее на начертание, чем на буквы. Так видишь сны, и видишь ярче, чем толкователи снов. Подлинная сила таится в неистолкованном.

Приведу пример: еще в Гонконге меня изумила власть шрифтовых знаков. Там, по крайней мере в центральных частях города, сбоку почти всегда помещен перевод, выполненный римскими маюскулами. Когда взгляд касается этой комбинации знаков, она напоминает сочетание цветов и веточек: цветы — идеограммы, веточки — буквы. Данное обстоятельство ведет в самую суть различий зрительного восприятия и понятий — в различения, которые неисчерпаемы. В каждом письме скрывается если не большее, то, во всяком случае, еще что-то помимо того, что должно им сообщаться.

Начни я разбирать тот или иной шрифтовой знак, это привело бы к уценке неистолкованного. Я размышлял об этом, глядя из окна поезда на большие разрисованные вывески перед рисовыми полями. Красивые знаки, некоторые из которых напоминали бурбонские лилии, другие — хризантемы, третьи — камышовые хижины, говорили сами за себя. Что бы я выиграл, если бы узнал, что они расхваливают лимонад или марку автомобиля?