Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло - дневники. 1965–1970

Ресторан стал бы подлинным кладом для исследователя рас. Как этимолог по языку, он мог бы здесь попытаться понять лузитанскую историю по лицам. От типов каменного века и иберийских автохтонов она через римских, мавританских и германских завоевателей простирается до колониальных смешений. Португалец был и остается в этом отношении неразборчивым и даже усматривает в этом одну из легитимаций своего дальнейшего пребывания в Африке. Здесь за одним столом рядом сидят молодые люди высокого роста, с готическими чертами лица, и маленькие курчавые парни, колорит которых подобен цвету более или менее сильно поджаренных кофейных зерен. Тут дает себя знать то обстоятельство, что африканский элемент был привнесен в страну достаточно рано, еще двенадцать столетий назад, и уже тогда не как чисто мавританская кровь, а в виде ее смеси с кровью нубийских рабов. На такую догадку наводит не только посещение современного марокканского города, но и чтение «Тысячи и одной ночи». Далее можно прийти к мысли, что были времена, когда португальцы занимали часть той области, которую римляне называли «Мавританией», а арабы «Магрибом». В таких условиях индивидуумы в череде поколений едва ли могли б посветлеть. Здесь тоже анализу предпочитался синтез: «Сокращение типов и распределение вокруг них полноты познанного».

Как в прошлом году во время путешествия в Восточную Азию, здесь мне тоже постоянно приходится спасаться бегством от джаза, гремящего из динамиков.

Завтра на рассвете мы должны пришвартоваться в Луанде. Плавание прошло приятно и быстро, я почти ничего не читал, не считая «Португальских дней» Герхарда Небеля и нескольких журналов. Кроме того записи. Необходимость делать их становится для меня часто обременительной, особенно когда я вспоминаю о кипах бумаг, которые лежат в Вильфлингене, — речь, должно быть, идет о влечении. Каждый вечер на открытой палубе крутили кино; выборочные пробы показали, что я ничего не потерял.

Еще несколько слов об островах, у которых мы бросали якорь или в виду которых проходили. Пробелы в моих географических знаниях, среди прочего, дали о себе знать также в том вопросе, что я считал Мадейру единственным португальским островом; но прежде чем причалить в Фуншале [416], мы миновали группы не только утесов, но и мелких заселенных островков. Один из утесов торчал из моря, точно иголка с ушком. Деревни, виноградники, маяки. То, что Мадейра совершенно безлесна, я знал по запискам Волластона, сто лет назад обходившего на яхте приятеля атлантические острова, чтобы собирать там жуков, которых он набрал и описал очень много. Остатки оригинальной флоры и фауны можно высмотреть только в высокогорных трещинах.

В Фуншале мы высадились уже в сумерках и всего лишь на три часа. Старинный форт был освещен; в ночи электрическими буквами сияло слово «Казино». От могучих скал, защищающих гавань, нам как на затемненной сцене удалось увидеть только тени. Группы и ленты огней тянулись на гору. Освещена была и готическая церковь в центре — низкая, простой, но полновесной формы. Бледно-желтый фасад, двери и окна обрамлены темно-коричневым тесаным камнем. Вероятно, главная церковь; я предполагаю, что здесь находится резиденция епископа или даже архиепископа.

Как уже тридцать лет назад на Азорских островах и на Канарах, мне, несмотря на поздний час, бросилась в глаза чистота, почти превосходящая голландскую, — из моря рожденная свежесть; яркое солнце и раздольно дующие ветра не терпят пыли, идиллии средиземноморского рода. Этому, должно быть, способствовало то, что поселенцы добирались из дальнего далека и привыкли к порядку, царящему на кораблях. То же, что Волластон наблюдал в фауне, можно сказать и об этих островных городах: они, несомненно, имеют общий габитус. Во времена, когда прибытие парусника было еще событием, задолго до Нельсона, эти города в тишине Атлантики, должно быть, грезились, как жемчужина в раковине.

Но, возможно, и это — лишь греза. Уже в минувшем столетии Мадейра стала у англичан одной их излюбленных целей отпуска, большим санаторием для страдающих туберкулезом. Сейчас через нее протекает беспрерывный поток туристов. На оживленных и ярко освещенных улицах мы слышали больше немецкую и английскую речь, чем португальскую. На углах стояли местные группы зазывал и загонщиков, а возможно, и сутенеров. Мимолетного соприкосновения с ними (или, скорее, это они касались тебя) было достаточно, чтобы понять, что номос изношен до последнего волокна. Лоцманы [417], которые превращаются в пиранью, когда пробил час. Просыпаешься на низшей ступени; иностранец — лишь объект эксплуатации.