Григорий Гордон - Эмиль Гилельс. За гранью мифа

Разрыв между общим и пианистическим развитием, равно как и замкнутый, не по летам суровый характер Эмиля, не могли, естественно, не сказываться и на его исполнении. Суровость и скрытность сковывали в лирических сочинениях (а это по летам или нет? — Г. Г. ). Там, где требовались непосредственность и свобода выражения, он как бы стеснялся показать свое „я“ через музыку.

Узок был общий музыкальный кругозор. Он не знал симфонической и камерной литературы (о симфониях Гайдна и Моцарта, ораториях и операх Генделя мы уже говорили. — Г. Г. ), почти ничего не читал о музыке.

Рейнгбальд понимала, что с течением времени этот разрыв, усугубившись, может ограничить творческие возможности Гилельса. Ему угрожала опасность превратиться в пустого исполнителя, поражающего лишь своими внешними техническими достижениями. Темперамент и обаяние, свойственные молодости, в дальнейшем уже не смогли бы скрыть ограниченность интеллекта».

Так, отрицательных эмоций вполне достаточно. Читатель уже приготовился: ну, сейчас будет «опровержение». Да ничего подобного! Ведь для того, чтобы преуспевать еще и в математике, физике, химии, Гилельс должен был быть еще одновременно и… Лобачевским! А поскольку этого уж точно быть не могло, то Хентова совершенно права!

Нельзя не сказать здесь об одной детали, многое объясняющей. Дело в том, что, так как фортепианные занятия шли стремительными темпами, то по общеобразовательным предметам Гилельс вынужден был перепрыгивать через класс — для «синхронности», и, конечно, невозможно было наверстывать упущенное, подтягивать предметы к музыке; он и не успевал — музыка отнимала время; силы, помыслы были отданы ей… Потому и числился посредственным учеником.

Образ Гилельса тех лет рисуют воспоминания его соученицы по консерватории Л. Н. Гинзбург: «Наряду с известной зрелостью и сосредоточенностью, — пишет она, — в Эмиле проявлялись и свойственные возрасту мальчишеские озорство и, — хотя он был немногословен, — большое чувство юмора.

Не забыть мне, как веселились мы, когда Эмиль за роялем демонстрировал манеру игры своих товарищей — юношей и девушек нашего курса: слабую пианистку Маевскую или своего друга, талантливого Владимира Потапова, который увлекался музыкой С. Прокофьева, играл „Мимолетности“ и ему не удавались виртуозные эпизоды, а Эмиль демонстрировал, какими жестами и мимикой сопровождалась его игра. (Впоследствии В. Потапов станет доктором математических наук.)

В этих способностях имитатора Эмиль не знал себе равных».

Далее следуют особо интересные для нас сведения: «Немало юмористических оценок было связано с тем, что, серьезно, много занимаясь музыкой, Эмиль не всегда успевал посетить все лекции, а их было немало, причем они проходили вечером, а днем проводились экскурсии. Например: изучение „индустриального производства“, которое было в нашем учебном плане, требовало посещения заводов, а „Социальная гигиена“ — медицинских учреждений, и т. п.

За пропуски занятий Эмиль получал выговоры от дирекции, вплоть до исключения из состава студентов. Это, естественно, вызывало огорчения, но и немало противоречивых событий, так как все, включая директора консерватории… знали, что в своей профессии он был лучшим студентом…»

Вскоре Гилельс получил право на свободное посещение лекций.

Итак: «ограниченность интеллекта», «узок… общий музыкальный кругозор», «разрыв между общим и пианистическим развитием», «круг интересов… ограничен». И все это — на одной странице книги небольшого формата; раствор довольно крепкий… Если еще к этому прибавить крайне специфические формы его детского интереса к «театру», то, действительно, картина складывается просто удручающая… Диву даешься, как смог ученик с такими вопиющими недостатками стать Эмилем Гилельсом!

И еще: «Суровость и скрытность сковывали в лирических сочинениях. Там, где требовались непосредственность и свобода выражения, он как бы стеснялся показать свое „я“ через музыку». Здесь Хентова тоже следует за Рейнгбальд. Это «обвинение» долго тяготело над Гилельсом: «лирика» ему не удается, это не его сфера и т. п.

До поры до времени отложим этот важный разговор — всему свое время. Вообще, перелистывая сейчас книгу Хентовой, особенно ясно видишь (да и раньше, конечно, было заметно), как же скупо отпустила природа Гилельсу от своих щедрот: все-то у него идет туго, вечно чего-то не понимает, почти ничего не знает… Примеры заняли бы слишком много места, да и приведенных достаточно.