Маити Гиртаннер - И у палачей есть душа

Поль Руньон умер 12 декабря 1934 года, за шесть лет до войны. И, однако, я слышала, как он предостерегал нас против катастрофы, которая, по его мнению, — и он в этом даже был уверен — была неизбежна. Гитлер тогда только что пришел к власти: он был избран в 1933 году. Необходимость остерегаться его экспансионистских намерений была самоочевидна, хотя многие еще долго оставались слепы даже после аншлюса [13] Аншлюс — включение Австрии в состав Германии, состоявшееся 12–13 марта 1938 года. — Прим. ред . — захвата Австрии и аннексии Судет. Мой дед понял все намного раньше. При мне он не раз говорил о неотвратимости войны. Он ждал, что война будет объявлена в ближайшие недели.

Неважно, что его диагноз был несколько преждевременным, он воспитал нас в сознании опасности, исходящей от окружающего мира.

Среди наших друзей были немцы, что дало нам возможность физически ощущать изменения, происходившие за Рейном.

Большинство немцев выражало беспокойство, но во Франции приход нацистов к власти никого не поразил, за исключением редких интеллектуалов, по большей части христиан, например, писателя Жоржа Бернаноса или философа Жака Маритена. Но двое из наших друзей, наоборот, были весьма расположены к Гитлеру. Они говорили нам, что в той катастрофической ситуации, в которую попала Германия, ей необходим вождь. Они видели в Гитлере спасителя, однако быстро разочаровались.

Нашу бдительность по отношению к Германии поддерживали воспоминания бабушки. Она пережила и войну 1870 года, и войну 1914 года. Как многие люди, пережившие эти события, она называла немцев «фрицами». Но без оттенка презрения и ненависти, которые мы часто слышим. Из разговоров с товарищами по классу я легко понимала, как их родители относятся к немцам. Лично мне этот «антифрицевский» тон, возродившийся во время оккупации, всегда был неприятен. Я никогда не признавала, что можно питать и поддерживать в себе отвращение к человеческим существам; что во имя отвержения, пусть и оправданного, политики страны допустимо судить народ в целом. Я никогда не верила, что человек может быть на сто процентов плохим, полностью ответственным за плохую ситуацию.

Так я думала до войны. Я продолжала так думать и во время войны, даже в самые черные часы, когда могла бы испытывать вражду к немцам в своем сердце. Христианская вера побуждала меня смотреть на каждого человека не глазами других людей, а взглядом, которым смотрит на него сам Бог. Вы увидите, что это не всегда было легко. Но я всегда к этому стремилась.

Еще раз скажу, эта глубинная, или принципиальная, доброжелательность к человеку не мешала ясному видению ситуации. Я, кажется, уже говорила: у нас было более острое сознание опасности, могущей прийти из Берлина.

Еще девочкой я увлеклась географией и картами, которые часами отыскивала в книгах. Когда мне исполнилось десять лет, мне подарили книгу, представлявшую изменение границ стран мира. Наверное, поэтому я представляла себе Германию в виде громадной коричневой глыбы, расталкивающей соседей: Австрию, Польшу, Швейцарию, Францию.

То, что я немецкоговорящая швейцарка, ставило меня в особое положение. В глазах части нашего окружения, кстати, быть немцем и говорить по-немецки значило одно и то же.

Однако путать два народа — это невероятная бессмыслица. Именно потому, что часть из них говорит по-немецки, швейцарцы всегда ревниво отстаивали свою независимость и стремились подчеркивать дистанцию между собой и могучим соседом. Со временем я стала думать, что именно гордость швейцарки отчасти подготовила мое вступление в движение Сопротивления.

Однако среди наших друзей действительно было много немцев. Не понимая в точности, что готовится в Германии, я испытывала чувство скорбного непонимания по отношению к народу, безоговорочно отдавшемуся непредсказуемому человеку, вовлекшему свою страну невесть во что. В нашей семье жило врожденное чувство меры, выдержки. Я не могла понять, как мужчины и женщины могут пуститься в иррациональную авантюру, явную крайность.

Сказать, что подлинная природа нацизма сразу бросалась в глаза, было бы и нечестностью, и анахронизмом. Скажем, я чувствовала, что что-то идет неладно. Я беседовала откровенно с моим преподавателем немецкого. «Немцы не такие индивидуалисты, как французы. Им присутствие вождя придает уверенности», — сказал он.

Его объяснение удовлетворило меня не полностью. Мне казалось, что немцы просто отдают себя на расправу. Я тревожилась за наш мир, не сомневаясь, что маленькая десятилетняя зрительница через несколько лет станет артисткой, скромной, но полностью вовлеченной в действие. Из детства, меня сформировавшего, от взгляда, данного мне, чтобы смотреть на мир и на людей, я позже вынесла сознание, что я должна дать новое подтверждение девизу семьи Гиртаннеров: «Дерзать и быть стойкими».